Георгий Гулиа - Сулла
Лоб Гнея покрылся легкой испариной. Что надо этому солдафону? Ведь ясно же: одно дело воевать против Митридата, а другое – против Рима.
Децим не спускал с него сердитых глаз.
– Это все понятно, – пробурчал он.
– Я подумал, Децим, что лучше бы сразу на Митридата.
– А!
– Хорошо бы в Малую Азию! С ходу!
– А!
– Этот Рим, Децим, совсем ни к чему… То есть он помеха нам…
– А!
– Вот и все!
Центурион сплюнул, отошел на шаг.
– Ну и скользкий ты тип! – проворчал Децим. Он сделал несколько шагов в сторону, но воротился и прошипел: – Советую тебе, Гней, поменьше думать и получше точить меч. Не сегодня-завтра он пригодится. Ты меня понял?
Молодой воин проглотил слюну.
– Понял, – сказал он.
– Без Рима нам не обойтись. Понял? Без того, чтобы не сокрушить Мария, нам не обойтись. Приказываю тебе не думать, но служить исправно.
– Слушаюсь! – проговорил Гней.
– Не думать, но служить! – повторил Децим.
– Слушаюсь!
Децим помолчал. А потом добавил наставительно:
– Если этот старикашка останется в Риме – никакой Малой Азии нам не видать…
Гней пробовал оправдаться:
– Я сказал тебе: это ужасно, что римляне берут Рим…
– Ну и что с того?
– Я подумал: такого не было от века.
– Ну и что с того?
– Не было, подумал я. И взгрустнулось от этого.
Центурион смачно сплюнул и выругался.
– Не было, так будет, – заключил он. И, уходя, сказал: – Не думать, но служить!
– Слушаюсь!
Децим погрозил пальцем Гнею и удалился утиной, грузной, устрашающей походкой.
Гней занял его место на камне. Это был валун – гладкий, пестрый: местами темный, почти черный, местами красноватый, местами белый. «Надо же, такой разный, такой разноцветный, а спаян воедино». Гней Алким погладил камень, и на ум пришло сравнение с Римом: так много разного народу, а все вместе точно этот камень. Какая же сила цементирует людей? Солдат пригляделся получше: и действительно, каждая крупинка – белая, красная, черная, желтая – как бы отдельно, и в то же время вырвать их, оторвать их одну от другой невозможно. И невольно спросил себя: а сладко ли крупинкам в этом массивном валуне? Не страдает ли каждая из них?
Вдруг ему почудилось, что страдает каждая крупинка. Страдает неимоверно от этого жестокого, цепкого цемента. Что цемент этот должен быть невыносим. Зачем он нужен? Кто его придумал?
Гней Алким сказал себе: Децим слишком разгневан. Что он собирается делать? Мстить Гнею? Или забыть обо всем, что было здесь говорено? И почему он придал столь большое значение замечанию о Риме? Разве это не правда? Разве не странно, что Рим хотят взять приступом сами римляне? Это же противоестественно!..
Мимо проходил воин из одного манипула с Гнеем.
– Спать не собираешься? – спросил он весело.
– Пока нет, – ответил Гней.
– Мечтаешь?
– Мечтаю.
– О ней?
– О ней.
Воин остановился. Раскачиваясь на ногах, словно бы пританцовывая, почти пропел:
– Кто она? Кто она? Скажи мне…
У него, кажется, был голос. Его родители прибыли в Рим с предгорьев Альп. Полноправный гражданин – квирит, – белокурый, по-видимому, знал цену своей глотке. И он уже спел по-настоящему:
Мечтает о красавице воин,
Щит и меч держа в руках.
Воин мечтает, воин влюбленный!..
Белокурый солдат высоко подпрыгнул и смешно присел.
– Ну? – сказал он. – Скажи что-нибудь, Гней.
– Скажу, что ты весел…
– А почему бы и нет! Не сегодня-завтра пойдем в бой.
– Тебя не смущает, что это твой родной город?
– А какая разница, Гней! Слушай, я начинаю ржаветь вместе со своим мечом. Не довольно ли?
– Пожалуй, довольно.
– Наведем порядок в Риме, а затем – эгей! – прямо на Митридата!
Гней не очень понимал этого молодцеватого воина. Думал о чем-то своем и о том, чего хотел от него Децим…
Молодой солдат обнял Гнея. Сжал его крепко.
– Бей! Круши! Громи! – закричал он. И, отпустив, побежал. Словно бить кого-то. Словно крушить. Словно громить.
Небо стало темным. А луна – светлее. Гней постоял немного и побрел в палатку.
8
Рим снова направил к Сулле своих военных трибунов. Марий и сенат вполне оценивали военную силу, расположенную в лагере близ Альба-Лонги. Не вести переговоров с Суллой не разумно. Никакого удовольствия, разумеется, от этого не могли ожидать ни сенат, ни тот же Марий.
Противоестественность наступления римлян на Рим ощущали многие в «вечном городе». В каком свете предстанет республика перед миром, если римляне не могут уладить добром внутренние разногласия? Одно дело, когда на Рим идет Ганнибал, и совсем другое – когда городу угрожает свой собственный полководец. Можно представить себе, какую это вызовет радость при дворе Митридата, или где-нибудь в Армении, Вифинии, Киликии, или в тех же Афинах. Или на Рейне. Или на неспокойном Севере Галлии, в отдаленной Испании. Да нет, что там рассуждать – наступление Суллы на Рим надо предотвратить, даже ценою некоторого самоуничижения.
Так полагали на Палатине. И такую линию поведения принял Марий – правда, не без давления сената и ближайших друзей. «Надо смотреть на вещи трезвым взглядом, – убеждали его. – Ныне военная сила, с которой нельзя не считаться, находится в руках Суллы. И нет никакого резона делать вид, что это не так». – «Послушайте, – отвечал Марий, – вы не очень точно представляете себе, на что идете, затевая переговоры с этой лисой. Никакого мира с Суллой быть не может! Либо вы пойдете к нему в полное услужение – постыдное и низкое, или он вас раздавит своим кованым башмаком. Середины он не знает». Сенат и друзья советовали Марию: «Возможно, что в этих твоих словах и есть доля истины, но только – доля. Едва ли римский народ примирится с Суллой, который начнет давить его башмаком. Этого не будет никогда, пока жива республика!» Марий говорил: «Если это потребуется для его честолюбивых замыслов – Сулла удушит республику». Поскольку это казалось чудовищным, сенат полагал, что столь суровая оценка Суллы идет от личной враждебности к нему Мария.
Прибытие римских трибунов в Альба-Лонгу было уступкой Мария сенату.
Трибуны Брут и Сервилий прибыли в лагерь в пышных одеяниях, обшитых пурпурными лентами, в новой обуви, в сопровождении ликторов, несших фасции. Военные трибуны были облечены большими полномочиями, ибо в Риме справедливо полагали, что только такая делегация может успешно разговаривать с Суллой. Последний должен понять, что с ним желают вести переговоры весьма серьезно, что Рим придает им огромное значение и в соответствии с этим посылает достойных лиц, облеченных полным доверием и могущих маневрировать по своему усмотрению.
И Брут и Сервилий люди немолодые – обоим за сорок лет, образованные, искушенные в дипломатических делах. Они, по всей видимости, были вправе рассчитывать на успех. Если только, – и это многие подчеркивали в Риме, – если только Сулла не сошел с ума, если осталось в нем чувство реальности и патриотизма. Ибо ни один истинный римлянин не должен идти на заведомый позор. А таким позором явится сражение римлян под стенами собственного города…
Сулла встретил трибунов в самом затрапезном виде: заспанный, непричесанный, с мешками под глазами. После ночной пирушки он выглядел помятым, бледным. Его голубые глаза сделались водянистыми, злыми, как бы ничего не видящими. Его не первой свежести туника несла на себе следы чрезмерных возлияний. Да и соусы оставили на ней след. Одним словом, Сулла и пальцем не пошевелил, чтобы показаться более опрятным, чтобы подостойней встретить римских посланцев.
На предложение Эпикеда сменить тунику Сулла заметил, что не намерен метать бисер перед свиньями из Рима. Эпикед пожал плечами и не стал увещевать своего господина. Вполне возможно, что Сулла и был прав. Полководец заметил слуге, чтобы его слышали и другие приближенные:
– С людьми, которые топчут республику и ее традиции, я намерен разговаривать в том виде, которого они заслужили.
Когда военные трибуны вошли в палатку, Сулла спросил их, не поздоровавшись:
– В чем дело?
Сервилий поклонился подчеркнуто почтительно.
– Я не иностранный правитель, – грубо сказал Сулла, – и не нужны мне эти ваши идиотские почести. Обойдусь без них! Я простой солдат, сердце которого обливается кровью при виде безобразий, творящихся в Риме. Друзей моих там избивают, сбрасывают с Тарпейской скалы, мучают в Мамертинском застенке. Унижают на каждом шагу людей из самых знатных, старинных родов. Это – величайшее преступление против великого римского народа. Разве таких правителей заслужил народ? Для того ли существует Рим вот уже шесть веков, чтобы на Палатине и на Капитолии правили старые шлюхи вроде этого Мария? Ответствуйте мне, для того ли?!
Сулла кричал, размахивал руками, топал ногами, ругался последними словами. Он не дал и рта раскрыть Бруту и Сервилию. Сулла повторял:
