Генрик Сенкевич - Огнем и мечом (пер.Л. де-Вальден)
— О какой вести вы говорите?
— Ходят слухи, что, если наш милостивый король начнет войну с турком, то князь пойдет на Крым с огнем и мечом Вся Украина и все Низовье радуются этому, ведь если мы с таким вождем не погуляем в Бахчисарае, то с другим нечего и думать.
— Погуляем, как Бог свят! — отозвались Курцевичи.
Поручику было приятно слышать, с каким уважением отзывался молодой атаман о князе; он улыбнулся и ответил более приветливым тоном:
— Видно, вам еще мало походов с запорожцами; ведь вы уже и так прославились между ними.
— Небольшая война — небольшая и слава; великая война — и слава великая. Канашевич Сагайдачный прославился ведь не походами на чайках, а битвой под Хотином.
В эту минуту отворилась дверь и в комнату медленно вошел Василий, старший из Курцевичей, которого вела за руку Елена. Это был человек зрелых лет, бледный и худой, с изнуренным и печальным лицом, напоминающим собою лики византийских святых На плечи ему падали длинные волосы, поседевшие преждевременно от несчастья и страданий, а вместо глаз у него были две красные впадины; в руках он держал медный крест, которым осенил комнату и всех присутствующих
— Во имя Отца и Сына, во имя Спасителя и Пресвятой Богородицы! — сказал он. — Если вы апостолы и принесли добрые вести, то будьте благословенны в христианском доме. Аминь!
— Простите, господа, — пробормотала княгиня, — он помешан.
— В апостольских посланиях сказано, — продолжал Василий, осеняя по-прежнему крестом: — "Кто прольет кровь за веру, спасен будет; кто падет за мирские блага, за добычу — будет осужден…" Помолимся! Горе вам, братья, горе и мне, ибо мы вели войну ради добычи! Боже, буде милостив к нам грешным, буде милостив! А вы, мужи, прибывшие издалека, какие вести несете вы? Апостолы ли вы?
Он умолк и, казалось, ожидал ответа. Скшетуский после минутного молчания ответил:
— Далеко нам до такого высокого призвания. Мы только простые воины, готовые пасть за свою веру.
— Тогда будете спасены, — сказал слепец, — но час избавления для нас еще не настал… Горе вам, братья! Горе мне!
Он почти со стоном произнес последние слова, и на лице его отразилось такое отчаяние, что гости растерялись. Елена усадила его и, выбежав в соседнюю комнату, вернулась через минуту с лютней. В комнате раздались тихие звуки, под аккомпанемент которых княжна запела духовный гимн:
"И днем и ночью молю Тебя, Боже!
Умерь мои муки и горькие слезы,
Будь мне отцом милосердным!
Услышь мою просьбу!"
Слепой откинул назад голову и прислушивался к словам песни, которые действовали на него, как животворный бальзам; с лица его постепенно исчезло выражение муки и ужаса; наконец голова его совсем опустилась на грудь и он впал в полусон, в полуонемение.
— Лишь бы не прерывать пения, так он совсем успокоится и заснет, — тихо сказала княгиня. — Он помешан на апостолах и, как только приедет кто-нибудь, сейчас спрашивает: не апостолы ли?
Елена между тем продолжала петь; ее нежный голос звучал все сильней и сильней, и с этой лютней в руках, с этими поднятыми кверху глазами она была так хороша, что поручик не мог оторвать от нее глаз. Заглядевшись на нее, он, казалось, забыл целый свет и очнулся только тогда, когда раздался голос княгини:
— Довольно уж! Теперь он не скоро проснется, а пока — прошу вас, господа, поужинать.
— Просим откушать хлеба-соли! — сказали вслед за матерью молодые князья.
Розван, как светский человек, предложил руку княгине, а Скшетуский, увидев это, сейчас же подошел к княжне Сердце его растаяло, как воск, когда он почувствовал в своей руке ее руку, и глаза его заблестели.
— Наверное, и ангелы в небе не могут петь лучше вас, — сказав он.
— Вы грешите, рыцарь, сравнивая мое пение с ангельским, — ответила Елена.
— Не знаю, грешу ли я, но знаю наверное, что с радостью дал бы выколоть себе глаза, чтобы слушать постоянно ваше пение. Но что я говорю! Тогда бы я не мог видеть вас, а это было бы для меня самым ужасным мучением.
— Не говорите так Завтра вы уедете отсюда и завтра же, наверное, забудете меня.
— О, этого никогда не будет! Я так полюбил вас, что до конца жизни не хочу знать другой любви и никогда вас не забуду.
Яркий румянец залил лицо княжны, и грудь ее сильнее заволновалась. Она хотела ответить, но губы ее так сильно дрожали, что она не могла вымолвить ни слова.
Скшетуский продолжал:
— Скорее вы забудете меня для этого красавца… Он будет аккомпанировать вашему пению на своей балалайке.
— Никогда, никогда! — прошептала девушка- Но берегитесь его: это страшный человек.
— Что для меня значит какой-то казак, хоть бы даже за ним стояла вся Сечь, если я для вас готов решиться на все. Для меня вы единственное бесценное сокровище, мой свет… Только скажите: ответите ли вы мне взаимностью?
Чуть слышное "да" прозвучало в ушах Скшетуского как райская музыка, и ему показалось, что в его груди сразу забилось по меньшей мере десять сердец… Все просияло в его глазах, как бы залитое солнечным светом. Он почувствовал в себе какую-то неведомую ему до сих пор мощь, ему казалось, что у него за плечами выросли крылья
За ужином перед ним мелькало бледное и страшно изменившееся лицо Богуна, но, уверенный во взаимности Елены, он не обращал на него внимания.
"Пусть не становится мне поперек дороги, потому что я столкну его", — подумал он, и сейчас же мысли его приняли другое направление.
Елена сидела так близко к нему, что он касался своим плечом ее плеча, видел рдевший на ее щеках румянец, волнующуюся грудь и глаза, то скромно опущенные вниз и закрытые ресницами, то сверкающие, как две звезды. Елена, хоть и была запугана суровым обращением старой княгини, все-таки осталась все той же украинкой с пылкой кровью. И как только на нее упал теплый луч любви, она расцвела розой и проснулась для новой, неведомой ей жизни. Лицо ее засияло счастьем и отвагой, и чувства эти, борясь с девичьим стыдом, ярким румянцем окрасили ее щеки. Скшетуский был сам не свой. Он много пил, но мед не действовал на него, потому что он был уже опьянен любовью. За столом он никого не замечал, кроме княжны; не замечал, что Богун бледнел все более и более и то и дело хватался за рукоятку своего кинжала; не замечал, что Лонгин уже третий раз рассказывал о своем предке Сговейке, а Курцевичи — о своих походах за турецким добром Пили все, 1фоме Богуна; самый лучший пример подавала старая княгиня: она поднимала кубок и за здоровье гостей, и за здоровье князя, и даже за здоровье господаря Лупула. Зашел также разговор и о слепом Василии, о его прежних рыцарских подвигах и его несчастном походе и помешательстве, которое старший из Курцевичей, Симеон, объяснял следующим образом
— Вы только подумайте, господа: если маленькая соринка мешает глазу видеть, то как же смола, попав в мозг, не могла омрачить ум
— Это очень нежный инструмент, — заметил на это Лонгин.
В эту минуту старая княгиня заметила изменившееся лицо Богуна.
— Что с тобой, соколик?
— Душа болит, маты, — ответил он мрачно, — но казацкое слово не дым, надо держать.
— Терпи, сынок! Будет могарыч!
Ужин кончился, но кубки все еще наполнялись медом Для большего веселья позвали казачков и заставили их плясать. Зазвучали бубны и балалайки, под которые должны были плясать заспанные мальчуганы; потом и молодые князья пустились вприсядку. Старая княгиня, подбоченившись, тоже начала притопывать, подергивать плечами и подпевать; глядя на нее, и Скшетуский пустился в пляс с Еленой. Обхватив ее руками, он почувствовал себя на седьмом небе При поворотах длинные косы Елены обвивались вокруг его шеи, точно она хотела навсегда привязать его к себе; он не выдержал и, улучив минуту, когда никто не смотрел на них, наклонился к ней и крепко поцеловал в губы…
Уже поздно ночью, оставшись наедине с Лонгином в комнате, где им была приготовлена постель, он, вместо того чтобы лечь спать, уселся на лавке и сказал:
— Завтра вы поедете в Лубны уже с другим человеком.
Подбипента, только что кончивший молиться, широко раскрыл глаза и спросил:
— Как так! Разве вы здесь остаетесь?
— Не я, а мое сердце останется здесь. Вы видите, в каком я волнении! Я еле могу перевести дух.
— Разве вы так влюбились в княжну?
— Да, я влюблен. Сон бежит от моих глаз, и я могу только вздыхать, — скоро, должно быть, я весь превращусь в пар. Говорю вам это потому, что при вашем чувствительном и жаждущем любви сердце вы хорошо поймете мои страдания.
Тут и Лонгин принялся жалобно вздыхать, очевидно, желая показать, что ему понятны муки любви, а через минуту спросил:
— Может быть, вы тоже дали обет целомудрия?
— О, нет! Если бы все давали такие обеты, то скоро погиб бы весь род человеческий. _
