Юрий Крутогоров - Куда ведет Нептун
Евский вскидывает подбородок — впереди казармы 1-го батальона лейб-гвардии Семеновского полка, где он сам служил. Пусть старые товарищи заметят, как Евский ведет молодых дворян.
Стучат кожаные башмаки, рассыпается по царской набережной удаль барабанная.
Хорошо идут, черти-дьяволы! А всего-то три месяца, как познали солдатские экзерциции.
Скоро присяга: «Со всей ревностью, по крайней силе своей, не щадя живота и имения, исполнять все уставы и указы, верно служить Его Величеству Петру I и наследникам его!»
Таковы были первые дни пребывания в Морской академии.
Нелегко было Прончищеву и Челюскину после вольницы Навигационной школы привыкать к жесткому распорядку флотского экипажа. Сержант Евский малейшей провинности не упустит. Ученье его коротко: хлыстом по ногам. Петр I, побывав в академии и найдя, что ученики ее весьма распущенны, приказал: «Для унятия крика и бесчинств выбрать из гвардии добрых солдат и быть им по человеку при каждом классе и во время смотра и учения иметь хлыст в руке; буде кто из учеников станет бесчинствовать, оных бить, какой бы ни был фамилии».
Кнутом Евский не брезгует — повод всегда найдется: отчего кричишь громче всех, зачем «вшивым порошком» товарища обсыпал, почему балбесничаешь, а урока не знаешь?
— Я был Евский. — Это любимая поговорка сержанта. — А как послужил в Санкт-Петербурге, так стал Невским. И вы, отколь бы ни приехали, псковские ли, калуцкие, рязанские там — все будете Невскими.
После Москвы, с ее холмами, плавными извивами реки, древними соборами, тесными, лепящимися друг к другу переулками, торговыми рядами, зелеными посадами, Санкт-Петербург показался Василию городом чужим, зябким, иноземным. Даже зима другая. Московская метель обсыпала лицо сухой снежной пылью. Прося прощения, ластилась у ног, извиваясь кошачьими хвостами. А здесь метель, спрямленная лучами Невского проспекта и Миллионной улицы, неслась без удержу, никуда не сворачивая, оставляя на лице влажный след. От плотного снежка пахло горько и солено — морем.
Москва была роднее еще и оттого, что оттуда до Богимова рукой подать. Чувство близости родных мест в первопрестольной скрадывало тоску. Из столицы же деревня казалась такой далекой, точно в другом государстве находилась.
Первое время Василий во всякую свободную от занятий минуту убегал в дальний конец двора, за амбары, и сидел одинокий, потерянный, стыдящийся своего состояния. Тянуло домой. И как вспоминал сизарей, Мышигу, добрую Савишну, Рашидку — плакать хотелось. Однажды, после того как Евский отхлестал его по ногам за какую-то малую провинность, дал волю слезам.
Вот здесь, в укромном уголке, на Василия наткнулся Харитон Лаптев.
— Ты чего тут делаешь?
Прончищев небрежно сплюнул сквозь два щербатых зуба.
— Сижу. Нельзя, что ли?
— Сиди сколько угодно. Чего это к тебе сержант прицепился?
— Плевать.
— И точно, — сказал Харитон.
Ощутив в Лаптеве некое к себе сочувствие и желая перевести разговор на другую тему, Прончищев вдруг сказал:
— Хочешь, загадку загадаю? Летели два гуся, садились на дубы. По одному сядут — гусь остался. По два сядут — дуб остался. Сколько гусей, сколько дубов?
Харитон улыбнулся:
— Чего это ты с загадкой полез?
— А ты отгадай!
— Не знаю.
Теперь Прончищев почувствовал, что как бы одержал верх над Харитоном, увидевшим его в непозволительную минуту слабости.
— Ну что?
Харитон пожал плечами:
— Хитры вы, калуцкие ребята.
— Да похитрее великолуцких! — Так Василий окончательно, как ему казалось, утвердил свое право сидеть где заблагорассудится, вне зависимости, побили его или нет, тоскует по дому или принимает жизнь, какая она есть.
Но Харитон неожиданно рассмеялся:
— Уж чего хитрее! Не всякий ухитрится увидеть из Москвы в подзорную трубу Санкт-Петербург.
Кат Челюскин. Кто просил языком молоть?
— Было такое, — сознался Прончищев. — Что я знал? Приехал только из деревни. Ну и по простодушию…
— Да ладно, это я так.
— Не, я ему вырву язык.
— Не надо, — пожалел Харитон Челюскина. — Немой же будет.
Помолчали.
— У нас в Богимово, — сказал Прончищев, — был один немой. Лопочет — ничего не понять. Знаешь, чего мне говорил? А-ри эбо ели еко-еко.
— Ты разгадывал?
— Разгадывал. Это он тыкал пальцем вверх: «Сизари в небо полетели далеко-далеко».
— У тебя были сизари?
— А как же. Еще какие!
— Я тоже сперва хотел бежать в Пекарево, — сказал Лаптев. — Заячьим бегом. Теперь обвыкся. Я же с дядькой тут живу.
— С дядькой хорошо.
— Он мужик веселый. А ты приходи к нам на Карповку. Якорь у дома увидишь — тут и Лаптевы.
— А с Челюскиным можно?
— Конечно. Такой макет «Орла» покажу. Между прочим, у нас есть и подзорные трубы.
— Это хорошо! — засмеялся Прончищев. — Теперь попробую отсюда Москву увидеть.
ИВАН ИВАНОВИЧ
Нередко наши герои забегали к Илье Федотовичу. Все ж он первым приласкал их в чужом городе. Здесь, у компасного мастера, Василий и Семен встретились с человеком, которому суждено было сыграть в их жизни значительную роль.
Старика не корми хлебом, а дай порассуждать на разные нравоучительные темы. Спросит, например, о каком-нибудь пустом предмете и немедля опускается в темные философические бездны.
— Каждо себе влечет то ли царство, то ли мука, то ли восход на небо.
Рад. Заставил недорослей шевелить мозгами. А понять — трудно.
— Эх вы, младо дети… Три пути у каждого живущего. Жизнь — она есть мука. И восход на небо. Ну а про царство чего говорить? Оно не нам.
И вот во время такой душеспасительной беседы явился к компасному мастеру гость. Звали Иваном Ивановичем. Старик не знал, куда и усадить его. Застелил стол расписной скатертью, принес разного угощения.
Попили чаю с пирогами и ватрушками.
Гость поинтересовался приборами: сделаны ли?
— А как же, а как же, — суетился старик. — Давно сделал. Жду, а тебя нет.
Иван Иванович рассказал, что его долго не было в столице. Ходил в Архангельск. Привел оттуда в Кроншлот несколько кораблей. (Ага, он капитан!) И назвал, какие корабли: «Селафаил», «Ягудиил», «Варахаил», «Уриил».
Илья Федотович удивился:
— Таких имен нет и в святцах.
— В эскадре будут, — коротко сказал гость.
Он поведал, как сильно потрепало их в море.
— Думал, берега более не увижу. Давно такого шторма не видел.
— Небось с тех пор, когда в Ост-Индию ходил?
Старик дул в блюдечке чай, мелко прихлебывал, косился на Василия и Семена: все знаю, про всех все ведомо.
— Влечет меня, Иван Иванович, разнообразное жизнеописание. Да и в каких ты морях только не побывал, а?
— От тебя не скроешься, — улыбнулся гость. Он разложил на столике небольшой чертеж. — Вот новая буссоль.
Илья Федотович нацепил на нос проволочные очки. Рассмотрел чертеж.
— Сделаешь?
— А через недельку и приходи.
Теперь незнакомец, как бы выполнив главное свое дело, внимательно оглядел парней, не спускавших с него глаз.
— Твои ученики?
— Морской академии ученики. Из Москвы.
— Вон что!
— Вразумляю на путь истинный.
— Это ты умеешь, Илья Федотович. — Незнакомец подмигнул парням. — А как академия вразумляет?
Поговорили о предметах, которые изучают школяры. Семен смешно рассказал о сержанте Евском, об его фортификационной науке, об учителе географии Грейсе.
— А навигацию кто ведет?
— Профессор Фархварсон.
— Это славно. По штюрманам, которых изволил выпустить, могу сказать: надежный учитель.
Имя русское, акцент выдает иноземца. Немец? Француз? Голландец? Скулы широкие, лоб высокий, парик до плеч. Глаза узенькие — монгол? Как просто сказал — привел корабли из Архангельска. Как никого не захотел удивить — побывал в Ост-Индии.
Незнакомец проявил живой интерес к Семену и Василию: откуда родом, живы ли родители, тоскуют ли по дому.
— Меня море рано забрало из-под родительского крыла, — говорил Иван Иванович. — Детство на земле было совсем маленькое.
Как он славно это произнес — детство на земле…
— Когда я умру, — засмеялся Иван Иванович, — то прах мой составит горстку морской соли!
Зрачки пытливые, острые — он ими как бы укалывал.
— А ты что так робок? — обратился Иван Иванович к Прончищеву. — Товарищ твой успевает говорить и за себя, и за тебя.
— Я слушаю, — сказал Прончищев.
— Смущаешься?
Иван Иванович поднялся.
— Мне пора. Иду новый корабль принимать. — Пожал руки Семену и Василию. — Рад был вас узнать. Желаю в науках от градуса к градусу идти радетельно.
