Еремей Парнов - Заговор против маршалов
— Марбл Арч,— Путна показал на монументальные трехпролетные ворота, напоминающие триумфальную арку.— Там дальше Гайд-парк.
Машина плавно свернула на Парк-лейн.
— Тот самый?
— Уголок ораторов... Хочешь взглянуть? — Путна постучал в стекло шофера.— Так уж устроен человек, что ему необходимо бывает выговориться.
Они пошли по аллее, блаженно щурясь навстречу солнечной неге. Ласковый ветерок перегонял по траве лоскутки прелых листьев. Снега почти нигде не осталось. Тянуло прижаться щекой к платану и погладить замшевую кору. Она казалась мягкой и теплой.
Ни ораторов, ни слушателей в парке не встретили. На скамейке, изредка покачивая коляску, дремала молодая мама. Тут же шуршал газетой старичок в распахнутом пальто, а чуть поодаль две благовоспитанные девицы играли в серсо.
— Тут это и происходит? — оглянувшись по сторонам, спросил Тухачевский.
— Странно, что никого нет. Обычно как войдешь, так сразу же наткнешься на очередного цицерона. Каких только призывов не услышишь! Один требует немедленно уйти из Африки и заняться Европой, другой — напротив, чуть ли не всем миром переселиться в Уганду. Кто претендует на роль пророка, кто защищает права престарелых моряков... Всего и не перечислишь. Над этим, конечно, можно потешаться, а можно и нет...
Тухачевский уловил недосказанное и ничего не ответил.
Витовта он знал чуть ли не с самого детства. Вместе служили потом в лейб-гвардии Семеновском полку. В гражданскую прошли от Волги до Камы. Кротовка, Бугуруслан, Уфа, Челябинск — это ли можно забыть? Тухачевский принял армию в самый критический момент. «Штаб отбивает атаки противника»,— доложил начштаба. Куда уж дальше... Пятая отступала, измотанная до последнего предела, обескровленная в боях. Отступала, «огрызаясь жестоко», как проникновенно заметил Витовт. До Волги белым оставалось два, от силы три перехода. Но они не сделали их. Пятая устояла и перешла в наступление. Блюхер, Вострецов, Хаханьян, Эйхе, Борчанинов, Ермолин, Гайлит, Матиясевич, Лапин — каждый в отдельности и все вместе они совершили почти невозможное. Не верить им, сомневаться — все равно что не верить себе, а Путна, комдив-27, витязь Витовт — самый близкий.
Омская стрелковая сражалась и на Западном фронте. Ее командир знает, почему Тухачевскому пришлось отступить от Варшавы. И когда было приказано подавить кронштадтский мятеж, он опять оказался рядом. Доблестный всадник, как на гербе «Погоня»[7]. Это сокровенное, устоявшееся. На всю жизнь.
Но было и другое, пребывавшее в некой почти абстрактной обособленности. Подобно слоям керосина и воды, сосуществующим, но не поддающимся смешению. «В 1923 году состоял в троцкистской оппозиции». «Примкнул к объединенной оппозиции, от которой отошел в конце 1927 года». Две короткие строки в личном деле, точно крест-накрест забитые доски.
Впервые за все эти дни, впрессованные в жесткий распорядок программы, они остались с глазу на глаз. Молчание скорее соединяло, нежели разделяло. Оба думали об одном и том же, а слово могло обернуться ложью. Скупо отмеренная недреманным, имплантированным в мозг соглядатаем, ставшим частью души, речь утратила свое исконное предназначение. Есть вещи, которые не принято обсуждать. Для них существуют готовые формулы, раз и навсегда закрывающие проблему. Поэтому лучше и вовсе не говорить, даже если молчание угнетает. Или переключиться совсем на иное, принудив смириться бунтующий разум.
— Что вообще происходит? — осторожно, точно пробуя тонкий лед, спросил Путна.— Какие ветры веют?
— Сам-то как ощущаешь, Витовт Казимирович?.. Нелегкий вопрос. И все же легче спросить, чем ответить.
— Понимаю.
— Чего ж тогда спрашиваешь, ежели понимаешь? — Тухачевский снял перчатку и с нажимом обвел извилистые узоры коры. Пальцы обожгло промороженным наждаком.— Ну, скажу я тебе, старый товарищ,— суровые ветры. Успокоит такой ответ? Ненужный это разговор, Витусь, вокруг да около. Если есть что конкретное, давай напрямую. Увиливать не стану.
— Прости, Михаил Николаевич! Мы же здесь, как на необитаемом острове. Буржуазной прессе веры, конечно, нет, но тут столько наверчено, так бьет по нервам... Московские газеты приходят с запозданием, радио... А что радио? Словом, тяжело.
— Терпи, казак. Трудное время нам выпало. Но мы солдаты: надо служить... С тобой лично, по-моему, все в полном порядке. Никаких вопросов.
— Пока...
— Вот и довольствуйся этим «пока». Человек не властен над собственным завтра. Нигде и никогда. Но есть народ, есть великая страна. Этим и нужно жить.
— Все так, Михаил Николаевич. В большом у меня нет и тени сомнений. Все правильно. Но как доходит до отдельно взятого человека, верного, испытанного в борьбе товарища... Вот тут — извини. Не могу понять. Хотел бы, очень хотел, но не могу.— Путна ослабил галстук, повернул вдавившуюся в кожу запонку.— Помнишь «Повесть о непогашенной луне»?
— Еще бы.
— С ним тоже «все в порядке», с Пильняком?
— Точно не знаю, но тревожных сигналов как будто нет. В свое время всыпали по первое число, потом успокоились. Тебя-то это с Какого боку затрагивает?
— Меня? — Путна окинул Тухачевского пустым, отрешенным взглядом и отрицательно помотал головой.— Не обо мне речь, не только обо мне... Мы все, как Гаврилов. Прикажут лечь под нож, и мы безропотно ляжем. Потому что «так надо», потому что этого требуют «высшие интересы». Вот в чем штука.
— Может, и так... Но мы с тобой не пешки, Витовт. От нас очень многое зависит, и мы многое можем сделать. Столкновения с фашизмом не избежать. Это и есть «высшие интересы». Поэтому не лезь на рожон.— Тухачевский взмахнул зажатой в руке перчаткой.— И не поддавайся на провокации... Поедем?
Они повернули к выходу, вминая листву во влажный песок. Изредка похрустывали под ногой прошлогодние желуди, колючие орешки платана.
— В музей?
— Как-нибудь в другой раз.
Проскочив перекресток, где замерли перед светофором два встречных потока красных автобусов и черных кебов, машина вырвалась на Гросно-плейс и понеслась по Воксхолл-бридж роад. Показалась бурая Темза, суда на приколе. На набережной свернули на Майлбэнк и, миновав парламент, влились в поток, продвигавшийся к мосту Ватерлоо.
Тухачевский воспринимал великий город как разорванную партитуру. Обрывками завораживающей мелодии летели навстречу колоннады и купола. Жизнеутверждающим трагизмом звучала воздушная готика. Гениальный порядок в хаосе небытия. Шостакович! Это его музыка звучала в ушах. Милый Дим Димыч, это он стоял и стоял перед глазами.
«Правда» со статьей об опере «Леди Макбет Мценского уезда» добралась до Лондона только вчера. Глянув на заголовок — «Сумбур вместо музыки», Тухачевский ощутил резкий прилив крови к вискам. Не сразу удалось сосредоточиться, дочитать до конца. За огульными обвинениями и бранью угадывалась недвусмысленная угроза. Критике подвергался не только композитор, создавший себе на беду гениальное творение. Раздраженный выпад насчет «наиболее отрицательных черт «мейерхольдовщины» обнаруживал куда более далекий прицел. Ради того, чтобы лишний раз заклеймить левое искусство (в газете упоминалось «левацкое»), не стоило городить огород. Трудно было отделаться от мысли, что опера явилась лишь поводом для очередного нагнетания страстей. Крушение воинского эшелона, падеж скота, клеветнический роман, хозяйственное дело — не в отдельной личности суть и не в событии как таковом. Жертвой пропагандистской кампании с одинаковым успехом мог стать и прославленный музыкант, и безвестный доселе расточник коленчатых валов.
Статья была без подписи, следовательно, имела директивный характер. Молнию низверг Олимп. Оставалось гадать, куда именно направлен главный удар.
Литвинов выразил опасение по поводу Мейерхольда. «Пятая годовщина РККА,— бесстрастно и коротко напомнил Максим Максимович,— премьера спектакля «Земля дыбом». Не помните?.. «Троцкому работу свою посвящает Всеволод Мейерхольд». Тогда такое считалось в порядке вещей, но нынче... Не знаю».
Михаилу Николаевичу оставалось лишь подивиться сложным узлам, которые завязывала жизнь. Ничто не проходило бесследно. То, что даже мимолетная, а то и вовсе случайная близость к Троцкому могла обернуться крупными неприятностями, в общем было понятно. По крайней мере поддавалось объяснению. Но когда брошенная с широким замахом сеть накрывала «й чистых, и нечистых» и все они превращались в одинаково виновных, трезвый разум отказывал.
— Через Стренд на Пиккадилли? — Путна отвлек маршала от изнурительного бега по замкнутой траектории.— Колонна Нельсона, Национальная галерея...
