Александр Артищев - Гибель Византии
— Я не знал об этом, — с легкой досадой ответил молодой человек.
— Когда тебе сообщили о походе, мастер?
— Вскоре после принятия решения. Хотя подготовка к нему велась уже давно.
— Мы думали, что сбор войска происходит для войны с Империей.
— Так же считали и придворные султана. Но под влиянием одного из знатных сановников Мехмед изменил первоначальный план, решив поначалу обезопасить свой тыл.
— Мне кажется, я догадываюсь, кем являлся этот советник, — нахмурясь, произнес Алексий.
— Да, сын мой, имя его нетрудно угадать. Больше ты ничего не хочешь мне рассказать?
— Нет, мастер. Но я хотел бы спросить….
— Что? Я слушаю.
— Мехмед. Ведь я бы мог…., - Алексий оборвал себя на полуслове.
Некоторое время помолчав, он отрицательно качнул головой, встал, поклонился и вышел из комнаты.
К чему вопросы, если ответ на них известен заранее?
Нет, он не был фанатиком, готовым при первом же случае возвести себя на мученический алтарь. Но видит Бог, как иногда бывает трудно преодолеть внезапно возникшее сильнейшее искушение! Тем более, он знал, что жажда убийства, овладевшая им при взгляде на Мехмеда — праведна, и теперь оставалось лишь сожалеть об этой упущенной возможности.
ГЛАВА V
Большая галера медленно разворачивалась в стоячей воде Золотого Рога, пристраивалась бортом к каменному причалу Влахерн. Лохматые пеньковые канаты, брошенные с палубы, были подхвачены служителями порта и наброшены на причальные тумбы, до блеска отполированные бесчисленным множеством подобных же канатов. На пристань были спущены сходни и по ним с корабля спустились двое мужчин.
Портовые зеваки, проводящие дни в праздности и болтовне, почтительно расступились, уступая дорогу новоприбывшим. В одном из них, могучем статном воине, чьи густые брови нависали над глазами, а тяжелую нижнюю челюсть скрывала борода, многие сразу признали Димитрия Кантакузина, одного из влиятельнейших людей государства.
Второй из них не был никому знаком — молодой человек приятной наружности, уже перешагнувший порог юности, но еще не вошедший в зрелый возраст. На нем был тёмно-зеленый кафтан, перетянутый у талии узким ремешком, с которого свисал средней длины меч; заправленные в сапоги брючины плотно обхватывали стройные ноги; из-под берета с косо всаженным за ободок пером густыми волнами спускались на плечи тёмно-русые со светлыми прядями волосы; под его тонкими как нить бровями блестели светлые, смотрящие вокруг себя с любопытством приезжего, глаза.
— Дорогу, дорогу! — послышались грубые окрики, и зеваки бросились по сторонам, спасаясь от лошадиных копыт.
Небольшой отряд конных солдат приблизился к стратегу, и сотник, соскочив с коня, по-воински приветствовал Кантакузина.
— Познакомься, Эвбул, — произнёс тот, небрежно ответив на приветствие. — Это мой племянник Роман. Он долгое время жил со своей матерью, а моей сестрой в Генуе. Но узнав о цели моего приезда, тут же пожелал прибыть в Константинополь, чтобы содействовать нам в нашей борьбе. Его отец, как, впрочем, и твой, погиб в морском сражении с неверными.
Угрюмо-спокойные глаза сотника потеплели, когда он взглянул на Романа и, сделав шаг в сторону, он жестом пригласил стратега и его племянника сесть на подведённых к ним лошадей. Вскоре, выбравшись из оживленной сутолоки порта, они быстрой рысью направились к родовому особняку Кантакузинов.
Роман с интересом смотрел по сторонам, окружающее не переставало его удивлять, приковывая внимание своей необычностью.
Рядом с величественными храмами и дворцами знати, над давно неметёными мостовыми кренились придавленные временем лачуги в окружении куч мусора. Довольно часто встречались груды развалин, некоторые здания, темнея черными провалами окон, стояли совершенно пустые, с выщербленными, крошащимися стенами; лишь мастерство строителей предохраняло их от быстрого разрушения. Необычно много было и нищих. Всадники проезжали вдоль пустырей, где в кучах отбросов копошились старики и дети, мимо засеянных просом и овсом участков, где когда-то высились громады строений, а теперь лишь мирно паслись козы. Резкий контраст между различными районами пришедшего в упадок города не переставал удивлять Романа. Вызывало недоумение также и странное, непривычное поведение людей.
Встречающиеся на пути горожане быстро и небрежно кланялись и торопились уступить дорогу, отводя в сторону равнодушный взгляд. Утренняя оживленность пошла на убыль, солнце близилось к закату, и казалось, какая-то усталость и глубокое безразличие овладевают людьми.
Уличные торговцы вели себя не столь шумно, как в других, кипящих жизнью портовых городах, не было слышно криков и смеха детей, даже в голосах собак, казалось, звучала непонятная взлаивающая тоска. В городе постепенно, вместе с сумерками, воцарялась тишина и отчуждение. Лишь птицы, все еще щебеча и перелетая с ветки на ветку, жили своей обособленной от людей жизнью.
«Будто я приехал в дом, где лежит покойник», — недоумевающе подумал Роман и прибавил ходу коню.
Тут его отвлекла неожиданная мысль: они ехали уже достаточно долго, но не только не пересекли город из конца в конец, напротив, за каждым поворотом перед его взглядом открывались все новые и новые улицы, аккуратно разделяющие скопления зданий на ровные кварталы.
«Воистину говорили знающие люди, что Константинополь по величине не имеет себе равных», — подумал Роман, вспоминая узкие и кривые улочки Генуи, затёртые в столь плотном нагромождении домов, что на многие окна даже на вторых этажах никогда не падал луч света. Здесь же дух захватывал от размаха застройки, и он с невольным почтением подумал о таланте древних зодчих, создавших подобное чудо света. Ещё несколько кварталов — и они въехали на широкий, вымощенный хорошо подогнанными каменными плитами проспект, конец которого уходил далеко вперед, теряясь в глубине вечерних сумерек. С правой стороны возвышался двухэтажный особняк с выступами по углам, обнесённый массивной оградой и более напоминающий хорошо продуманное оборонительное сооружение, чем предназначенный для жилья дом. Окованные железными полосами ворота, защищенные к тому же острыми шипами, распахнулись навстречу всадникам.
— Вот мы и дома, — произнес Кантакузин, спускаясь с седла и бросая поводья подбежавшему конюху.
Роман последовал его примеру и вслед за дядей поднялся по широким ступеням в гостиную залу.
После краткого, но обильного ужина они удобно устроились в креслах с высокими деревянными спинками.
В наступивших сумерках весело потрескивали свечи и пляшущее пламя камина отбрасывало на стены карикатурно кривые тени от окружающих предметов.
— Как тебе понравился город? — спросил Димитрий, поворачивая голову в сторону племянника.
— Он великолепен, — улыбнулся Роман, — но в то же время запущен и неухожен, как дом, в который позабыл дорогу хозяин.
— Ты прав, мой мальчик, — нахмурился стратег. — Город одряхлел, но в том не наша вина. Когда реки меняют свои русла, поселения на их прежних берегах умирают.
— Но чем же так озабочены люди, — спросил Роман. — Ведь даже на лицах нищих я замечал скрытое волнение. И это-то у бродяг — людей не слишком склонных думать даже о завтрашнем дне!
— Бродяги — это порождение нашего неустроенного мира, где печаль и горе легко уживаются с дурацким колпаком шутовства. Они лишь искажённое зеркальное отражение нас самих, чьей милостью они живы, с кем делят печали и страдания. Что же касается озабоченности горожан, то вскоре ты поймешь, что там, где тревога каждый день гложет сердца, нет и не может быть места радости и веселью. Священники твердят, что в том расплата нам за наши грехи. Что ж, как знать, может они и правы. Пусть Бог им будет судьей, но я верю, что несмотря ни на что Константинополь возродится к новой жизни и вновь, как и прежде, вернёт себе утраченное величие.
Стратег замолчал, его глаза, смотрящие на пламя свечей, непреклонно сузились.
— Надо только не дать нашим недругам схватить нас за горло.
— Но ведь они уже сделали это, — возразил Роман. — В Генуе говорят, что мир с султаном висит на волоске и что дни Империи уже сочтены.
— Пусть говорят, что вздумается, — загремел Кантакузин, приподнимаясь с кресла. — Ты не должен прислушиваться к злым наветам. Султан обломает зубы о твердыни Константинополя, а пока будет биться сердце Города — будет жить и Империя!
Повисло неловкое молчание.
— Прости меня, — смягчаясь, заговорил Димитрий, опуская тяжелую ладонь на плечо племянника. — Я был излишне резок с тобой. Ты молод и подвержен дурным влияниям. Запомни, Роман, на то ты и воин, чтобы быть готовым ко всему, идти до конца и, если понадобится — принять смерть с открытым забралом.
