Валерий Замыслов - Иван Болотников Кн.1
— То-то же. У меня тут в дупле пуда три хранится.
Бортник приказал старухе сварить мясо в горшке. За обедом Федька охотно поедал вкусную лосятину и приговаривал:
— Надо же. Более году лежит, а словно первачок. Обрадовал ты меня, Семеныч. Меду мы раздобудем и зверя забьем. Теперь прокормимся.
— Отчего тебе Кирьяк первейший враг? — неожиданно спросил атамана бортник.
Берсень отодвинул от себя чашку с варевом. Нахмурился, лицом стал темен.
Федьке лет под тридцать. Мужик плечистый, роста среднего, нос с горбинкой. Сухощавое лицо его обрамляла кудреватая чёрная борода. На атамане — армяк из крашенины, синие портки, на ногах — крепкие веревочные чуни[28].
— Помню, прошлым летом я тебе сказывал, что сам я из вотчины князя Василия Шуйского, — заговорил Берсень. — Многие мужики в деревеньках шубы из овчины на княжий двор выделывают, а я лапотник. В нашем погосте сажает приказчик Кирьяк после осенней страды всех крестьян на лапти. Не сготовишь — кнутом выстегает да опосля за это четверть ржи на оброчный хлебушек накинет. Не человек — аспид. Меня он не раз в темный подклет сажал. Цепями обвешает и самолично кнутом, собака, стегает. Это он любит, завсегда лежачих бьет. Девку Кирьяк в деревеньке схватил, а мы защищать задумали. Девку отстояли, а ночью нас в избе людишки Кирьяка повязали и в подклет свели. Утром приказчик батогами нас бил. А брательник мой не выдержал да и харкнул приказчику в морду. Кирьяк брата изувечил.
Берсень вздохнул и надолго замолчал. Матрена, сердобольно охая, утирала краем платка слезы. Матвей перестал жевать, дернул старуху за рукав сарафана.
— Хватит тебе слезы лить, старая. Отнесла бы Василисе варево. С утра в дозоре дочка.
— И то верно, батюшка. Совсем запамятовала, — засуетилась Матрена.
Когда старуха вышла, Федька разогнулся, поднял хмурое лицо и продолжал:
— Стерпел я тогда, Семеныч, хотя и в ярь вошел. Надумал перехитрить обидчика. Через три недели, когда рожь поспела, выпустил меня Кирьяк из темницы. Да токмо не до страды мне было. Узнал я, что брательник мой помер. Отбил ему нутро приказчик. Котомку собрал — и в лес. Вот с той поры и выслеживаю зверя. А он словно чует меня, в капкан покуда не попадается. Пытался поначалу к избе его ночью подкрасться, да все напрасно. Оружных холопей с самопалами вокруг избы поставил. Едва ноги унес.
Берсень придвинулся к бортнику и заговорил, наконец, о своем деле:
— Неспроста к тебе заявился, Семеныч. Помощь нужна ватаге. Во всем тебе откроюсь и доверюсь, как отцу родному. В ватаге моей пятнадцать мужиков из села Богородского собралось. Удумали мы на вольные земли сойти. Однако поначалу решили у приказчика порядные да кабальные грамотки выкрасть.
— Пошто, паря?
— Грамотки выкрадем — тогда сыскных примет для князя не оставим. А в бегах имена себе переменим. Уразумел?
— Хитро-задумали, — похвалил Федьку бортник.
— Хитро, Семеныч, да дело это нелегкое. В село к одному мужику человека надо послать, а беглому туда дороги заказаны, мигом схватят. Вот кабы ты снарядился.
— Бортник я. Живу в глухомани, мирских дел не ведаю, — уклончиво вымолвил Матвей.
— Да пойми же ты, Семеныч. Не для разбоя прошу, а для дела праведного. Вся артель тебе в ноги поклонится, денег соберем за труды.
— Деньги, что каменья: тяжело на душу ложатся. Нешто у бедняка последний грош стану брать, — сердито оборвал Федьку бортник. — Чую, на что намекаешь. Старый пень тебе понадобился.
— Доподлинно так, отец.
Матвей разгладил бороду и забубнил:
— Колоды сготовил, теперь дикую пчелу ловить надо. Уходит время, а княжий оброк велик.
Федька рухнул перед стариком на колени.
— Помоги, отец. От всей ватаги, как господа бога прошу.
— Ну, будя, чать не икона. Садись. Сказывай, чево мне делать в селе, — сдался бортник.
— Два века тебе жить, Семеныч, — обрадовался Берсень и вынул из-за пазухи небольшой бумажный столбец. — Грамотку всей артелью писали. Передашь её одному крестьянину. Он мужик матерый, бывалый. Знавал его когда-то…
Когда Матрена вернулась в избу, бортник и Федька разом смолкли, поднялись из-за стола и вышли во двор.
Глава 4
Мужики разгневались
— Вот и досеяли, слава богу! — устало высказал Исай Болотников сыну, выходя на межу.
Солнце клонилось к закату, наполовину спрятавшись за темным бором. От земли шел пар.
— Однако, отвык я на ниве полевать. Ноги чуть бродят. Почитай, от зари до зари княжью землю топчем, — кряхтя, проговорил Пахом Аверьянов, сбрасывая с натруженного плеча лукошко.
— Сказывал тебе — неча ходить. Лежал бы на печи да кости грел. Слаб ты еще, не в теле, — добродушно заворчал Исай.
— В страду грех на печи лежать. Хоть малость, да помогу. Сам-то замаялся, вижу, лица нет. А Иванка у тебя работящий. Крестьянское дело ловко справляет, — вымолвил Пахом.
— Не перехвали, взгордится еще, — вступил в разговор Афоня Шмоток.
— Не велика премудрость пахать да сеять. Это не твои завирухи разгадывать, — произнес молодой Болотников, укладывая соху и порожние мешки на телегу.
Афоня тотчас оживился, скинул рваный войлочный колпак, лукаво блеснул глазами и заговорил деловито:
— Иду, мужики, энта я лесом. Дело под вечер, глухомань, жуть берет. Да вдруг около меня как засвистит! Присел от страху. Я туды — свищет, я сюды — свищет. Ну, беда, думаю, пропал Афоня, молись богу да смерть примай. Залез на ель, сижу — свищет, окаянный.
— Ну, дык кто? Разбойные люди, што ли? — вошел в интерес Семейка Назарьев. Вокруг Афони сгрудились мужики, кончившие сеять. Смолкли, ждали бобыльского ответа.
Шмоток надвинул на самый нос колпак, озорно подмигнул и изрек:
— А энто, мужики, у меня в носу.
Грохнула толпа от дружного смеха. Даже Исай, обычно скупой на улыбку, и тот не выдержал, прыснул в бороду.
— Скоморох да и токмо.
По давно заведенному обычаю страдники, заканчивая княжий сев, оставляли на меже самые что ни на есть истрепанные лапти, повернув их носками в сторону деревни. При этом селяне приговаривали:
— Пахали лапти княжью ниву, а теперь ступайте с богом на мужицкую.
Афоня отделился от толпы и звонко прокричал:
— А ну, православные, кому лаптей не жаль?
Как всегда, мужики молча выжидали.
Глянув на мужиков, Шмоток покачал головой и снова выкрикнул:
— Садись, ребятушки, на межу лапти казать!
Страдники, посмеиваясь, расселись вдоль борозды, вытянули ноги. Наскоро выбрали пахаря из степенных селян для просмотра. Седоголовый старик, зорко поглядывая на обувку, прошелся по ряду, повернул назад и остановился супротив Шмотка.
— Сымай лапотки, Афоня.
— Энто чево жа? — изумился бобыль.
— Дырявей твоих нет, Афоня. Ишь как лыко по землице распустил.
— Побойся бога, Акимыч. Нешто плоше лаптей не сыскал? — огорчился Шмоток.
— Сымай, сымай. Неча! — потребовал Акимыч.
— Помилуйте, православные. Последние лаптишки у меня забирает. И в пир, и в мир, и в добры люди, — взмолился Афоня.
Мужики поднялись с межи, окружили бобыля. Шмоток поохал, поохал, но все же пришлось ему лапти скинуть: против мира не попрешь.
— Экая тебе честь выпала, Афоня, — подтрунивали над бобылем мужики.
Шмоток размотал онучи, повесил их на плечи и пошел к селу босиком, ворчал всю дорогу:
— Раздели, окаянные. Креста на вас нет.
Восемь дней пахали да сеяли крестьяне княжьи загоны. Теперь шли возле телег, понукая отощавших лошадей, усталые, сгорбленные, с почерневшими на солнце лицами, с огрубевшими натруженными руками. Шли и думали о завтрашнем дне, о своих десятинах, где нужно еще посеять овес, ячмень, горох да просо.
Возле крайней избы мужиков поджидал приказчик. Тут же стоял Мамон с десятком ратных людей. Когда страдники подошли, Калистрат снял шапку и заговорил:
— Князь Андрей Андреич вельми доволен остался вами, мужики. Пашню добро унавозили, ладно вспахали, дружно засеяли и управились ко времени. Молодцы, сердешные.
Мужики молчали, недоумевая, переминались с ноги на ногу.
— Чую, неспроста Калистрат мир собрал, — негромко сказал Исай.
И селянин не ошибся. Приказчик изрек княжий наказ:
— Повелел батюшка Андрей Андреич еще малую толику вам на боярщине быть. Надобно землицу беглых людишек да бобылей поднять. Запустела пашня, неча добру пропадать. Коли всем миром навалиться — в пару дней сев кончите, сердешные.
Крестьяне разом загалдели, затем расступились и пропустили к приказчику Исая. Болотников разгладил бороду, одернул потемневшую от пота рубаху и проговорил:
— Не гневи бога, Калистрат Егорыч. Все жилы на княжьей пашне вытянули. Лошаденки извелись, того гляди околеют. Теперь свои десятины не знаем как вспахать.
