Софья Могилевская - Крепостные королевны
Ей вторила Ульяша, тоже трясясь от смеха. И Верка веселилась, не отставала. Только Фрося глядела молча. Она не смеялась, но в глазах у нее была жалость, и это было, пожалуй, хуже смеха.
Дуня, растерянно перебирая пальцами пряди расплетенной косы, смотрела на девочек и не понимала. Ведь они четверо — и Василиса, и Фрося, и Верка, и Ульяша, ведь они еще недавно сами ходили в таких же сарафанах, как на ней. Так чего же теперь, глядя на нее, они чуть ли не валятся на пол от смеха? Эти деревенские девчонки, наряженные барышнями…
А более других старалась Василиса.
— Ой, девоньки, до чего ж у нашей Дунечки авантажный туалетец! — повторяла она сквозь смех. — Ужесть, ужесть, какое бесподобство! Ты куда же собралась, Дунечка?
Такая красивая и такая злая была эта Василиса… Дверь в горницу снова распахнулась. Матрена Сидоровна, тоже принаряженная, стояла на пороге.
— Готовы, девки?
— Готовы, готовы, сударушка наша Матрена Сидоровна! — воскликнула Василиса, ластясь и играя глазами. — Да вот любуемся на новую нашу дансерку…
— А ты куда вырядилась, дуреха? — подойдя к Дуне, грубо спросила Матрена Сидоровна.
Дуня молчала. У нее дрожали губы.
— Спрашиваю, куда собралась? Куда вырядилась народ смешить? На машкерад, что ли?
И, размахнувшись, она влепила Дуне по одной щеке оплеуху, но другой щеке оплеуху. Потом, оборотившись к девочкам, важно промолвила:
— Пошли, девки!.. Нынче будете у мадамы прелестному обхождению обучаться.
Глава пятая
Волчье лыко
Матрена Сидоровна увела девчонок в репетишную комнату, Дуню же замкнула на ключ.
И вот сидит Дуня около окошка. Сидит одна-одинешенька. В горнице жарко, душно. Жужжат мухи. Садятся Дуне на руки, на шею, на лоб. Но Дуня от них и не отмахивается. Э, чего там… Все одно. Пусть их садятся.
На лице у Дуни багровые пятна — и на одной щеке, и на другой. Тяжела ладонь у Матрены Сидоровны! А на душе у Дуни тошнехонько. За всю жизнь так горько еще не было.
За окном в утренних лучах нежатся, млеют кусты орешника. Чуть шевелит ветвями береза — иные свесились к самой траве. А малиновые цветы кипрея жарко полыхают на солнце, ими вся полянка заросла.
Но Дунины глаза ни на что на это не смотрят. В мыслях одно — распахнуть бы настежь окошко, выпрыгнуть на волю и бежать отсюда. Бежать куда глаза глядят. Нет, не куда глаза глядят, а прямо в Белехово. Да как найти туда дорогу?
Перед глазами маячит лицо Василисы. Ее белые зубы. Открытый смеющийся рот. И вся она в своем пышном наряде. С издевкой смотрит на Дуню.
Разве нужна на свете такая красота? Такая злая? Такая нехорошая?
Вдруг вспомнились Дуне далекие дни. Однажды взяла ее мать с собою в лес за хворостом. Давно это было. Мать тогда молодой была, румяной, а Дуне еще и пяти годков не было.
Шли они по лесу, мать песни пела. Не во весь голос, а больше для себя. Раньше мать голосистой была; видно, Дуня в нее уродилась певуньей. Набрали они по вязанке хвороста — мать большую, еле на спине тащила, а у Дуни горсть хворостинок, больше для забавы.
Вышли обе на поляну. Лес уже начал в зелень убираться. Не то чтобы листья на деревьях, нет, — только почки лопнули, чутотная зеленца проклюнулась. И казалось, будто деревья в каком-то Зеленом тумане стоят. Под елками кое-где еще снег не стаял, сырая Земля под лаптями чавкала.
Остановилась мать.
— Давай-ка, Дунюшка, отдохнем маленько. Сладостью лесной надышимся.
Скинула мать со спины вязанку, села на нее, а голову к небу запрокинула.
— Смотри, Дуняшка, птицы летят…
Дуня поглядела на небо. А там, в небесной синеве, над верхушками деревьев стаей летели птицы.
— Счастливые, вольные… — тихо сказала мать, и глаза у нее тоскою затуманились.
Маленькой Дуне вдруг стало обидно: что это мать на птиц смотрит и вроде бы птицам завидует. Даже закручинилась. С укором сказала Дуня:
— Мамушка, а мы-то с тобой разве не вольные, не счастливые? Зачем тебе на птиц-то глядеть.
Мать в ответ горько усмехнулась.
— Эх, доченька, воли-то у нас с тобой нет и не будет…
Не могла Дуня тогда понять — почему же воли-то у них нет? Вон идут они по лесу куда хотят. Хотят — в эту сторону, хотят — в ту. Чем же это не воля? А дома разве худо? Отец у них здоровый, крепкий. Такого здорового, работящего мужика во всей деревне не сыскать, говорят соседи. И братик Демка у них есть. И бабушка по избе ходит — добрая, сказок сколько знает. Чем же птицы счастливее?
А мать все сидела и смотрела на небо, хоть птицы давно улетели.
Дуне стало скучно. Пошла она по полянке искать синие подснежные цветы. Вдруг остановилась. Обомлела. Увидела куст несказанной красоты. Всюду еще и листьев нет, а этот — цветами убрался. Цветы эти, не то розовые, не то лиловые, сидят пучками на голых безлистых ветках и пахнут. Ах, как сладко пахнут! На весь лес разносится их запах. Перебивает и запах прелых листьев, и запах мокрой земли и талого снега…
Со всех ног кинулась Дуня к цветущему кусту. Наломать бы таких веток. Да побольше! Снести домой розовые пахучие цветы. Пусть стоят в избе, пусть красуются.
— Не смей… Не смей… Не тронь… — услыхала Дуня за своей спиной испуганный окрик матери.
И вот уже мать рядом с ней. Со щек весь румянец страхом согнало. Глаза потемнели. И давай шлепать Дуню и по рукам, и ниже спины, и опять по рукам.
— На всю жизнь запомни… (И — шлеп! — по одной руке.) Волчье лыко это! (И — шлеп! — по другой руке.) Никогда не трогай… (И опять шлепок.) Глупая, несмышленая. (Куда попало лупила мать маленькую Дуню.) Притронешься — язвы пойдут. Волчье лыко это! Волчье лыко! Помереть от него можно…
Дуня вся изревелась, вся слезами облилась от этого материнского учения. Однако наука пошла ей впрок. Никогда больше не притронулась она к кусту, у которого такие душистые, такие красивые и такие страшные цветы. Не раз видела она волчье лыко. Видела весной, когда стоит в безлистом еще лесу нарядный куст, весь убранный сиреневыми цветами, — и тянет, и манит своей красотой. Но Дуня знала — только с виду кустик пригож. Обходила его и весной в пору цветения, и осенью, когда на нем созревали темно-красные крупные ягоды… Волчьи ягоды.
И вдруг такой тоской защемило у Дуни сердце. Прижать бы голову к теплому плечу матери, выплакать всю обиду. Только мать поймет и пожалеет. Пошепчет ей на ухо: «Ничего, доченька, перетерпи. Утри глаза да запомни: растет в лесу и волчье лыко. Что поделаешь!» Но матери рядом нет, а на глазах у Дуни ни одной слезинки. Глаза у нее суровые… Коли надо, и не такое она может перетерпеть. Но надо ли?
За окном, млея на солнце, покачиваются пышные цветы кипрея. А тут, в горнице, томительно жужжат мухи.
У входной двери щелкнул замок. Дуня насторожилась: неужто девушки уже воротились? Так быстро? Или незаметно для себя провела она возле окошка долгие часы?
В горницу ворвалась Матрена Сидоровна. Платок на волосах сбился. Тяжелая шаль с широких плеч сползла на спину. На Дуню уставился колючий, почти ненавидящий взгляд:
— Свалилась на мою голову… Дубина стоеросовая! Сбирайся, балда… Живее! Барин тебя требует.
Глава шестая
В репетишной комнате
Репетишная комната, куда Матрена Сидоровна волокла Дуню, была устроена по образцу той репетишной комнаты, которую Федор Федорович видел в Кускове, бывая там на спектаклях в театре графа Шереметева.
С Шереметевым, вельможей и крупнейшим русским богачом, он познакомился еще в Париже, лет двадцать назад. Конечно, Урасов не был ровня богачу Шереметеву: Урасов — помещик среднего достатка. Но молодых людей тогда сближала любовь к театру. И тот и другой неукоснительно бывали на всех спектаклях знаменитого на весь мир парижского театра «Гранд опера». Оба были без ума от модных в ту пору опер Гретри. Благоговели перед музыкой великого Глюка.
Для Федора Федоровича молодой граф и тогда, в Париже, был примером подражания. Он завел себе двойной лорнет, такой же, как у графа. Жабо и манжеты у него тоже были из тончайшего и очень дорогого кружева. И пуговицы на камзолах из граненого стального бисера были точь-в-точь такими, как у Шереметева.
По когда однажды Федор Федорович похвалился Шереметеву новинкой парижских театралов — тростью с золотым набалдашником, в который был вделан свисток, чтобы освистывать неудачливых актеров, граф поморщился. Сказал по-французски: «Вещица эта годится более для вертопрахов». С тростью этой Федор Федорович в театр уже не появлялся.
Кроме того, оба они и сами были музыканты. Шереметев играл на виолончели, и прекрасно играл. А Федор Федорович начинал тогда играть на скрипке. Оба брали уроки: Шереметев у лучшего виолончелиста оперного театра — Ивара; Урасов же занимался у кого-то из второстепенных парижских скрипачей.
