Борис Тумасов - Земля незнаемая. Зори лютые
Прочитал Одоевский письмо, поскрёб заскорузлыми ногтями лысую голову, вздохнул.
- Эка печаль! - На маленьком птичьем лице огорчение. - И что за народец? Неемлется хану.
Поглядел в затянутое мутной слюдой оконце. Косой дождь мелко сечёт, шумит за стеной ветер, а в посольской избе пусто и тихо, только слышно, как в передней дьяки Морозов и Мамырев похихикивают, слушая побасенки дьяка Мунехина. Тот умён и на язык остёр, рассказывать горазд, обо всём ему ведомо. За умничанье князь Одоевский недолюбливает дьяка. Он думает, что надобно Мунехина отправить во Псков, пускай там разум выказывает.
Князь снял с колка меховую шубу, долго одевался, кряхтел, потом, переваливаясь, вышел в переднюю. Дьяки, как по команде, смолкли, повернули к нему головы. Одоевский повёл хмурым взглядом, прогундосил:
- Пустословите, ино дел нету? Эк вас! А ты, Михайло, - остановил глаза на Мунехине, - дьяком к посадникам псковским поедешь. - И уже на выходе: - У государя буду, коли кто искать меня восхощет…
Обходя стороной лужи, Одоевский миновал Успенский собор, ступил на высокое крыльцо великокняжеских хором. Отирая подошвы сапог, князь подумал, что за этими дождями, верно, морозы начнутся, вишь, как осень хозяйничает. На кремлёвском дворе деревья оголились, сникли мокрые лапы елей, трава потемнела…
Одоевский толкнул низкую, обитую железом дверь. Из тёмных сеней пахнуло теплом. Узким переходом князь направился на государеву половину.
Василий, заслышав шаги, повернулся резко, спросил, не ответив на поклон:
- С какими вестями, князь Иван?
- Письмо от посла, государь.
- О чём прописал?
- Что крымчаки окрайну и рязанскую землю пустошили, в том происки Сигизмунда.
Василий насупился, помрачнел.
- Вона как король мир блюдёт. Догадывался я…
- Сигизмунд хану платить обещал.
- Менгли-Гирей золота жаждет, это давно всем ведомо, - снова сказал Василий. - Король перед ханом плашмя стелется. Эх, кабы не наше неустройство на литовской границе, закрыли б мы крымской орде дорогу на Русь навсегда. - И немного подумал. - Отпиши, князь Иван, послу Мамонову, пускай золота не жалеет, одаривая хана и его ближних, нам время выждать надобно.
Заложил руки за спину, прищурился.
- А скажи, князь Иван, что слышно о тевтонах?
- Великий магистр Альбрехт за Поморскую и Прусскую землю на Сигизмунда злобствует.
- Хе-хе, - рассмеялся Василий и подошёл к отделанному перламутром столику, уткнулся в карту - Значит, сказываешь, Пруссии и Поморий алчет? Погоди, князь Иван, то цветики, а ягодки ещё созреют. Немцы страсть как на землю жадные. Альбрехт хоть и племянник Сигизмунду, да не захочет сменьшаться, быть вассалом короля Польского. А коли на рожон пойдёт, Альбрехта Ливония и император австрийский Максимилиан поддержат.
Василий потёр переносицу. Одоевский ждал, о чём он скажет ещё.
- Мыслю я, князь Иван, настанет час Смоленском овладеть, воротить искони наш древний русский город…
* * *
Людской гомон разбудил Сергуню. Мастеровые одевались, кашляли, переговаривались. В избе дух спёртый. С трудом продрал Сергуня глаза, хотелось спать. Мастер Богдан склонился над Игнашей, расталкивает:
- Пробудись, сын, того и гляди, обер заявится.
Игнаша сел, свесив ноги с дощатых нар, пробормотал:
- Будто и не ложился.
Навернув онучи, надел лапти, притопнул:
- Грей, родимые!
Натягивая тулупчик, Сергуня прислушался. Вьюжит. Нынешняя зима на удивление. От мороза трескались деревья и замерзали на лету птицы. Давно не знали таких холодов в Москве. Ночи зимой хоть и долгие, но Сергуня с Игнашей не успеют отогреться в барачной избе, как снова утро - и на работу. В такую пору ещё у литейных печей стоять, от них теплом отдаёт, а когда на формовке либо на отделке - погибель.
Сергуне с Игнашей, как назло, всё выпадает стволы на лафеты ставить. Руки к металлу липнут, с кровью отдираешь.
На Пушкарном дворе костры с утра горят. Когда мастеровому невмоготу, подойдёт, погреется и снова к делу.
В барачную избу вместе с холодным паром ворвался Иоахим. На немце тёплая шуба и шапка, валенки. Застучал палкой о пол, заорал тонкоголосо:
- Бистро, бистро, шнель!
- Басурман проклятый, - буркнул Сергуня.
- Пущай верещит, - поморщился Игнаша. - Ему что, нас выгонит, а сам подле стряпухи в поварне вертится.
Из избы выскочили, от мороза дух перехватило.
- Ух ты! - воскликнул Сергуня. - Навроде ещё шибче, чем вчерась, а?
- Не, это попервах, - закрутил головой Игнаша.
Утро сумеречное, иней повис хлопьями на заледенелых ветках, скрипит снег под ногами.
Подтащили Сергуня с Игнашей бронзовый ствол к лафету, передохнули.
- Тяжёл, - отдышавшись, проговорил Сергуня.
- И красив, - Игнаша влюблённо погладил чуть розоватую, прихваченную стужей бронзу.
К полудню приехал боярин Версень, молчаливо обошёл Пушкарный двор и снова укатил. Сергуня поразился:
- Наш ли боярин аль не наш? Тих непривычно.
- Боярин язык приморозил, - пошутил Игнаша и спросил, задумавшись: - А помнишь, Сергуня, ту первую мортиру, какую лили с тобой?
- Как не помнить! Где она ныне?
- Может, из неё Степанка палит?
- Вот чудеса были б, кабы прочёл он, кто ту пушку смастерил, - вставил Сергуня.
- Слыхал я, войско наше на Смоленск выступило.
- Айда к костру! - предложил Сергуня. Побежали, сунули руки в самый огонь, замерли от наслаждения. - И-эх, до чего хорошо греет, - прошептал Сергуня.
Игнаша долго молчал, наконец проговорил:
- А слышь, Сергуня, мы хоть спим с тобой в избе тёплой, а како ратники в поле?
Неожиданно смолк, увидев немца. Тот торопливо семенил к ним, на ходу грозил палкой.
* * *
Ни стук молотков, ни звон металла не трогает боярина Версеня. Едва переставляя ноги, бродил он по двору, а следом за ним немец Иоахим. Обер-мастер говорил о чём-то, но боярин отмалчивался, думал своё.
Гнетёт Версеня, тревожно на душе с той поры, как услали боярина Твердю в Белоозеро, а потом и дворецкого Романа с другими боярами переселили во Псков. Не знает Версень, к добру иль худу оставили его в Москве… Ко всему, Аграфена заневестилась, а женихов нет. Видать, чуют бояре, что Иван Никитич Версень у государя в немилости, а потому и остерегаются в родство с ним вступать.
Миновал боярин кузнецкий ряд, у ворот его поджидал санный возок. Внутри возок устлан тёплым мехом, на сиденье подушки мягкие. Версень за дверцу взялся, очнулся, голову к Иоахиму повернул, проворчал недовольно:
- Пригляди, чтоб мастеровые попусту не топтались. Изленились, с тебя спрос.
Немец головой затряс, в глазах недоумение. Не поймёт, отчего зол боярин.
Влез Версень в возок, захлопнул дверцу, защёлкали кнутами ездовые, и заскрипел санный полоз. А боярин втянул голову в высокий воротник шубы, снова задумался. Великий князь, на Смоленск уходя, ему, Ивану Никитичу, наказывал: Пушкарному двору пушек лить не менее прежнего, а пищалей вдвойне. Хотел было Версень просить у Василия себе замены, заикнулся о том, да великий князь так глянул, что кровь похолодела. Вспомнив про это, Версень не выдержал, прошептал:
- Вражья стрела б тобя сыскала… И перекрестился.
Представив, как, сражённый, упадёт великий князь, обливаясь кровью, боярин даже лицом посветлел, на губах мелькнула усмешка. Сказал вслух:
- Дай-то Бог!
Возок подкатил к боярскому крыльцу. Дюжий челядинец подставил плечо, помог Версеню выбраться. Тот ступил на землю, недовольно щурясь, окинул взглядом подворье. Зашумел на баб, расстилавших по снегу холст:
- Ишь, дурищи, расколготались! Поди, за языком и руки еле шевелятся.
Сутулясь направился в хоромы. В передней встретила Аграфена. У боярышни лицо нежное, белое, и сама пышнотела, что булка сдобная. Созрела, в соку. Глянул на неё Версень и опять с сожалением подумал, что пора дочери замуж, да не за кого. Промолвил:
- Умаялся я, Аграфенушка, неспокойно мне. Пойду полежу, а ты вели бабам в тереме языки унять, расшумелись…
* * *
Ветер сметал снег с дальних, не вытоптанных множеством человеческих ног сугробов, гнал белой пеленой. Ветер свистел по-разбойному, рвал пологи шатров, гасил костры.
Кутаясь в шубу, Василий недвижимо смотрел на темневшие крепостные стены Смоленска. Грозно высятся они в молочной рассветной рани. Неприступны. Мрачные глазницы бойниц, островерхие стрельницы, глубокий ров впереди стен.
Почти месяц стоит здесь русское воинство, обложило город, ни войти, ни выйти. Не раз кидались московские полки на приступ, да крепко держатся литвины.
