Филипп Вейцман - Без Отечества. История жизни русского еврея
Она ласково глядит на меня, но настойчиво подсовывает мне лист бумаги, и вкладывает в мою руку перо. Приходится повиноваться. Я тяжело вздыхаю, оставляю недопитую чашку кофе, и начинаю писать. Конечно, я мог бы ее не послушаться, и продолжать спокойно сидеть, предаваясь сладкому ничегонеделанию, и разглядывать проходящие мимо меня толпы туристов, среди которых, нередко, мелькают весьма красивые женские лица и фигуры. Я устал от работы в лицее; да и что это за тирания! Не ей, моей музе, поручили ежедневно объяснять, непослушным и невнимательным ученикам, начатки математики, и не она должна исправлять их письменные работы. Но я знаю, мое неповиновение ее рассердит и обидит, а у меня, здесь, кроме нее нет другой подруги. Нечего делать: я начинаю писать, а она, склонившись к моему плечу, нашептывает мне слова, размеры и рифмы.
Помещая в этой главе некоторые мои стихи, я только стараюсь нарисовать неверный портрет моей верной подруги, делившей со мной грусть танжерского изгнания. Большинство моих стихотворений потеряно, и я привожу здесь только несколько их образцов.
ВЕРЮ!
За что я люблю нашу жизнь, нашу землю?
За что я и радость, и горе приемлю.
Как Божий и благостный дар?
За что: средь борьбы, средь тоски, средь страданий.
Средь стольких несбывшихся светлых желаний.
Не гаснет молитвенный жар?
За солнце, за песню, за алую розу.
За миг вдохновенья, за малую дозу
Таланта, за пламя в крови,
За юность, что пляшет в дворцах и в подвалах.
За искру веселья в граненых бокалах.
За горе и радость любви.
МОЛИТВА
Молю Тебя: прости нас, Боже,
Что грешны мы, что плоть нам враг.
Что жизнь земная нам дороже
Всех райских кущ, всех райских благ.
Твою мы мудрость прославляем;
К Тебе, Отец, наш дух стремим;
За все Тебя благословляем;
За все Тебя благодарим:
За жизнь — мгновения короче;
За рой святых, туманных грез;
За искру света в мраке ночи;
За каплю счастья в море слез.
ПЕРВОЕ МАЯ
Дни длиннее; прилетает
Сонм крикливый птичьих стай.
Полный жизни наступает
Лучезарный, яркий май.
В этот лучший месяц года.
Пробудившись ото сна.
Жизнью полнится природа…
Здравствуй, новая весна!
Подымаются посевы;
Горячее в венах кровь,
И сильнее в сердце девы
Разгорается любовь.
В первомайский день весенний
Мы прославим мирный труд;
Для грядущих поколений
Годы светлые придут.
Славься, день веселый мая!
Сгинь, сомненье! прочь, нужда!
Пойте, братья, восхваляя
Мощь и радости труда!
Сын свободного народа.
Руку ты рабу подай.
Да сияет всем свобода
В вешний праздник — Первомай!
У моей матери, как я уже говорил выше, в Танжере имелась большая приятельница, одна русская, православная дама, Вера Порфирьевна Вальс. Она была только несколькими годами моложе мамы. Я очень любил и уважал эту старушку, а она, зная мое пристрастие к сочинению стихов, просила иногда написать ей что-нибудь. Однажды, по случаю дня ее Ангела, я ей преподнес следующие стихи:
ВЕРА, НАДЕЖДА. ЛЮБОВЬ
В трудах, в скорбях,… и так от века.
Пока струится в сердце кровь.
Отрадой служат человеку:
Надежда, Вера и Любовь.
Святая Мудрость, правя светом.
Нам волю Вышнюю творя.
Жить указала в мире этом:
Надеясь, веря и любя.
У Веры Порфирьевны висела на стене гравюра русского художника, имя которого я забыл: «Бабушкин сад». На ней изображалась аллея сада, вдали виднелся одноэтажный дом с колоннами, а по аллее шла старушка — помещица в сопровождении ее молодой внучки. Вера Порфирьевна очень любила эту гравюру.
Однажды я написал ей следующие стихи:
БАБУШКИН САД
Этот милый пейзаж, на старинной картине.
Вызывает виденья, мечты о былом,
И рисуется мне: средь привольной равнины
Древней барской усадьбы, белеющий дом.
Здесь неведомы бури, неведомо горе;
Лишь слегка шелестя, и струя аромат.
Перед домом растет, на широком просторе.
Мирной жизни приют — старый бабушкин сад.
Зной июльский, усталая дремлет равнина;
Но в тенистом саду так приятно мечтать…
Слышен гравия скрип, слышен шум кринолина:
Это бабушка с внучкой пошли погулять.
Опираясь на палку дрожащей рукою:
Седовласа, спокойна, важна и добра.
Она медленно ходит неровной стопою,
А кругом все: деревья, цветы, тишина.
Рядом с бабушкой — внучка, вся в розово-белом.
Будто вешняя яблоня в цвете своем;
С взглядом ясным, веселым, невинно-несмелым:
Это шествует юность в сиянье святом.
Ночь настала, усадьба спокойно уснула.
Дремлет мирно старушка, и слуги все спят;
В лунном мареве тихая степь утонула;
Звезды яркие в небе глубоком горят.
Но не спится лишь деве, тихонько присела
У открытого настежь большого окна,
И на крыльях мечты далеко улетела
В царство девственных грез, романтичного сна.
Трель в саду соловья; эта милая дева;
Полный лунного света и звезд небосклон
Суть отрывки мотивов былого напева,
И рассеянный жизнью тургеневский сон.
«Разрешите взять у вас этот стул, если он не занят». Я вздрогнул и поднял голову: около меня стоял какой-то незнакомый турист. Пекло африканское солнце, и по-прежнему вокруг меня шумела многоязычная, космополитная толпа.
«Пожалуйста, возьмите, — ответил я учтиво, — стул не занят».
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ: Сказки и легенды полицейского комиссара
Пять часов пополудни; жара начинает спадать. Мы с мамой сидим за столиком, на террасе «Парижской» кофейни, и пьем зеленый чай с мятой. Мама беседует с сидящей за соседним столиком одной из своих приятельниц — беженок, а я, скучая, разглядываю по моему обыкновению проходящих мимо многочисленных туристов. Рядом со мной за другой свободный столик, садится «высокий и седеющий эффенди», араб, старший комиссар местной полиции. Ему около пятидесяти лет; он высок, строен и с сединой на висках. Весь вид его серьезен, и несколько строг. Он тоже заказывает себе стакан арабского чая, и, внезапно, обращаясь ко мне, говорит:
— Смотрю я на вас, и мое сердце радуется: почти все ваше свободное время вы проводите в компании вашей старушки-матери. Это очень похвально. Разрешите представиться.
Он назвал себя, а я себя. Мы разговорились.
— Знаете ли вы, что сказано у нас в Коране: — Ключи от рая лежат под ногой твоей матери; — и еще: для того чтобы попасть в рай нужно исполнить три завета: первый — «Чти мать свою», второй — «Чти мать свою», третий: «Чти отца своего». — Нет на земле для человека никого, кто был бы святей его матери. Если вам будет не скучно, то я вам расскажу старинную арабскую легенду.
Я поспешил заверить его, что, напротив, мне это будет очень приятно и интересно, и он начал:
— Однажды, много веков назад, в горах, по узкой тропинке, вьющейся по их склонам, шли трое, уже немолодых, путников. Справа от них зиял провал, и в нем, на страшной глубине, шумел горный ручей; слева возвышались отвесные скалы. Внезапно разразилась ужасная гроза. Дождь так и хлестал, ветер выл, как стая голодных волков, а ослепительная молния, сопровождаемая оглушительными раскатами грома, сверкала почти беспрерывно. Несчастные путники, перепуганные и промокшие до костей, напрасно искали себе убежища от непогоды. Наконец они увидали в скале глубокую пещеру, и забрались в нее. В ней ни дождь, ни ветер их не доставал, и они решили там терпеливо переждать грозу, а потом двинуться в дальнейший путь. Но велик Аллах! и да святится имя Его! не то было написано для них в книге судеб.
Внезапно, к грохоту грома прибавился еще какой-то подземный гул, земля затряслась, скалы зашатались, и огромная гранитная глыба, сорвавшаяся откуда-то сверху, упав, заслонила собой вход в пещеру. Она была такой формы, что вошла полностью в отверстие, ведущее из тропинки в убежище путников, и закрыло его герметически. Ни свет, ни воздух не проникали больше в него. Все трое бросились к глыбе, стараясь сдвинуть ее; но она была таких размеров, и такой тяжести, что если бы, вместо трех пожилых и усталых людей, там оказались триста молодых и сильных парней, то и они навряд ли сдвинули бы ее хотя бы на волос. «Мы пропали», — резюмировал положение один из них. «Да, — согласился второй, — здесь без воздуха и света, мы долго не проживем. Нам остается только приготовиться к смерти». «Нет, — возразил третий, — умирать еще рано; Аллах всесилен: будем молить его о спасении. Давайте припоминать, друзья, может быть каждый из нас сделал в своей жизни хотя бы одно доброе дело. Начну хоть я:
