Виктор Ахинько - Нестор Махно
По слухам, Пархоменко вроде бы подался на Тамбовщину к Антонову. Кинулся к ним и Махно. Уже в Курской губернии, однако, стало ясно, что выгорело повсюду. На повстанцев пялили глаза жалкие голодающие с детьми.
— Вы откуда? — спрашивали махновцы.
— С Волги, милые. С Урала-батюшки.
Словно сама природа лишила людей сил, чтобы не продолжали бойню. Удрученный Батько полетел снова на Украину, полагая, что хоть благодатная Херсонщина при хлебе. Фрунзе в который раз пытался перехватить «бандитов», но опять опростоволосился. Они прорвались к Днепру и теперь плыли на правобережье.
Там, в селе Мишурин Рог, их встретили без радости. Митинг некогда было затевать: уже вечерело, и повстанцы валились с ног от усталости. К Батьке подошел неунывающий Василий Данилов.
— Ужин готов. Но лошадки совсем дохлые, и мужики не хотят их менять. Тачанки скрипят же, как сто ведьм. Смазать бы.
— Ну? — не понял Махно.
— Так не дают же ничего, даже подков!
— Кто?
— Кооператив незаможных селян. Он тут всем заправляет. Чекисты захапали кулаков в заложники, а середняк снюхался с голотой.
— Лёва! — позвал Батько Зиньковского. — Ану мотай с Васей в кооператив и разберись, живо.
— Может, сам попросишь, Нестор, — заменила Галина. — Все-таки труженики.
Муж зыркнул исподлобья.
— А ежели и тогда заупрямятся? Скоро каратели нагрянут! Для кого же мы корячимся? Давай, Лёва. И не церемонься!
— Правильно, Батько, — поддержал его начальник штаба Тарановский, худой, с беспокойным взглядом запавших серых глаз.
Наскоро поужинав, повстанцы разбрелись по хатам и уснули. Галина еще сказала мужу в постели:
— Нэгарно выйшло. Ой, нэ по-людски.
— Перетерпят. Что ж нам теперь — кланяться каждому голодранцу? Их же, баранов, разделили на хозяев и бездельников, чтоб завтра со всех содрать три шкуры. Уже сегодня гребут продналог даже с погорельцев!
— Ладно. Будем спать, милый.
Измученные скитаниями, они обнялись и словно провалились во тьму. Издалека, смутно до них долетали какие-то шумы, звуки.
— Скорей, Батько! Та чуетэ! — просил Иван Лепетченко, что спал на кухне, а оказался почему-то у постели Махно. Тот по привычке вскочил, второпях натягивал галифе.
— Что там? — спросил.
— Счас узнаю, — адъютант выскочил на улицу.
Часовой, ругаясь, помогал кучеру запрягать лошадей в тачанку. Двое или трое неизвестных кинулись во двор, шарахнули из ружья. Лепетченко привычно выстрелил по теням, пригляделся: один с топором, другой с вилами, третий с берданкой. «Местные, суки!» — определил. Грохотало уже по всему Мишуриному Рогу. Топая, кто-то еще бежал сюда. Когда Батько с Галиной садились в тачанку, раскатисто бабахнуло из огорода. Адъютант быстро открыл ворота и на ходу заскочил на подножку. Стреляли сбоку, вслед. Бричка неслась по улице.
— Ай, ты ж! — вскрикнул Махно.
— Что, ранен? — Галина ощупывала его. — Потерпи, потерпи. Куда? Больно?
Они летели уже по степи. Лепетченко примостился рядом с кучером.
— Опять… в ноги… Т-твою ж мать! — сдавленно прохрипел Батько.
— Сидеть можешь? — спросила жена.
— Ничего… Не впервой…
На сухом придорожном кургане остановились. Адъютант присветил. Ноги Нестора Ивановича были в крови. Галина вытерла ее, насчитала шесть ранок: дробь или картечь попала. Пока делали перевязку, подъехали повстанцы.
— Мыкола, ты тут?
— А дэ наш сват?
— Кто видел Клешню? — перекликались они. Захария Петровича не нашли. Остался в селе навечно или побежал в другую сторону — кто знает. Недосчитались тридцать шесть человек.
— Звери! Во сне напали! — возмущались покалеченные.
— Та то чепуха, — сказал в темноте Яков Тарановский.
— Ничего себе! — подал голос Петр Петренко.
— Не перебивай, слухай, — продолжал Тарановский. — Я читал, японцы воевали с корейцами. Победили, заставили ежегодно давать дань человеческой кожей, снятой с тридцати казненных. Во народ!
— Не может быть, — усомнился Петр.
— А-а, не веришь. Та то опять чепуха. Тридцать тысяч ушей отрезали у корейцев и привезли в свою столицу для отчета. Ото зверье, так зверье!
Раненых перебинтовали, и отрядец поехал дальше на запад.
— Кооператоры бузят, — говорил Иван Лепетченко. — Такого еще не случалось.
— Свои ж, собаки, свои! — возмущенно гудел кучер.
Махно молчал. Ноги больно дергало, они горели огнем. Галина сидела рядом, тесно прижавшись к мужу.
Тут и без слов ясно было, что больше освобождать некого. Селяне с потрохами сдались на милость новой власти. «Нет, не так, — пытался сообразить Нестор Иванович. — Их задурили, несчастных, и они осатанели. Чем помочь? Ох, болит!» Пылали ноги, ныла душа. Свет был не мил.
А хлопцы ехали спереди, сзади и ждали команды от Батьки, который — они верили — все равно неистребим! В нем сидит какая-то чара.
Гонимая автогрузоотрядами банда Махно, в числе около 50 чел. при одном ручном пулемете, утром 20 августа 1921 года наскакивает на первую бригаду 7-й кавдивизии (около 600 сабель), беспечно располагавшуюся без всякого охранения в хуторах Приют Надежды — Горделевка.
Воспользовавшись поднявшейся паникой, Махно захватывает 25 тачанок с пулеметами и уходит в направлении на Новый Буг.
Э. Эсбах. «Последние дни махновщины на Украине».
Это случилось, когда остатки отряда задержались на развилке глухой лесной дороги. Нестор Иванович, перебинтованный до глаз, лежал на рессорной бричке. В последнем бою пуля зацепила шею и прошила правую щеку. Галина сидела рядом с мужем, нежно гладила его руку и приложила к своему животу. Раненый не шевелился, потом широко открыл глаза, веки дрогнули, и жена увидела слезу, что скользнула к бинтам.
— Спа… си… бо, — еле прошептал он.
— Да, батько, я беременна, — тихо подтвердила Галина. — Чуешь? Оно там. Наше!
Нестор давно ждал этого. Жена, единственная, впервые ТАК назвала его — батько. Не в старом народном смысле — уважаемый и мудрый, а в прямом — отец. У него будет наследник! Теперь можно и уйти. Вот оно, мягкое и теплое, шевелится во чреве. Прав был дед Панас-ведун. Зародилось!
К ним верхом подъехал Зиньковский.
— Куда же дальше? — спросил довольно грубо. — Налево, говорят, румынская граница.
Махно поднял руку и опустил. Лев понял это как знак согласия и повел повстанцев налево, по узкой лесной дороге. После дождя пахло корьем, грибами, полынной горечью.
Галичина осталась далеко в стороне. О ней нечего было уже и мечтать. Отряд дни и ночи остервенело преследовала седьмая кавалерийская дивизия. Вчера еле оторвались от нее.
Нестор Иванович поглядывал на густые, темные кроны дубов, грабов, что угрюмо нависали над дорогой. Голова его лежала на мягкой подушке и покачивалась, как бы вторя сожалению, что не унималось в сердце. Вот пал и последний из его боевых вожаков — Петр Петренко. Мировую войну выстрадал, всю гражданскую, никогда не прятался за чужую спину. Казалось, уж он-то… Зарублен веселый матрос с крейсера «Князь Потемкин Таврический» — мятежный Дерменжи. Как же он плясал «Яблочко»! А песня какая была!
Эх, яблочко,
Та куда ж котишься?
Попадешь до Махна —
Не воротишься!
Красная пуля не пощадила и неистовую Феню Гаенко. «Прощай, подруга», — только и успела сказать ей Галина.
«Сколько полегло? — думал Махно. — Кто ж остался на Украине? За что? За волю? Где она? Или мы, хохлы, правда, бесталанны и прокляты от веку?»
Хорошо еще, что Батько не слышал о страшной кончине последнего начальника штаба Якова Тарановского. А то вспомнил бы напоследок о мучениях священника со станции Орехово, паровозную топку и адский дым за трубой. Вспомнил бы и мрачное пророчество деда Панаса: «Не ты, малый, ответишь за всё — другие! Ох, невеселая им светит звезда».
Неделю тому повстанцы заняли богатые хутора и, несмотря на протесты селян, поменяли уставших лошадей. А тут вихрем налетела седьмая дивизия. Поднялась паника. Тарановский не успел выскочить из хаты, которую окружили разъяренные хуторяне. Яков долго отстреливался, но, когда кончились патроны, был схвачен теми же, ради свободы кого воевал. Его связали и бросили… в костер. Об этом, может, не осталось бы и памяти, но обуглившийся труп нашли красные конники и… захоронили его.
Махновцы остановились на возвышенности в дубовом лесу. Вдали, за редкой зеленью, синела река Днестр. Переплыть ее не составляло большого труда. Но как быть с Батькой? Ноги же изранены, щека разорвана. И примут ли румыны каких-то партизан?
— Что скажешь? — спросил проводника лысый, устрашающе дебелый Лев Зиньковский. Он теперь был за всех командиров.
— На этом берегу, вон там, село Бурсук. Есть лодки. Та й погранична застава.
