Валентин Пикуль - Фаворит. Том 1. Его императрица
– Опять мы, яицкие, пред богом да Петербургом виноваты! И когда-сь эта морока кончится? Даже подохнуть не дадут спокойно…
Весь 1772 год Яик отстаивал свои казачьи «вольности», из Оренбурга пушки катили, палили из них в толпу, убивали сотнями. Но казаки того не стерпели: генерала Траубенберга девки кольями побили, мужики саблями искололи и на кучу навоза кинули: валяйся! Потом судили меж собою: «Уж коли беда сделана, так бедой и накроемся». Казаки не верили, что Яик строго накажут, – уж сколько бунтов им простили! – и сейчас, как ни в чем не бывало, послали с Яика подарок в Оренбург – икру да рыбку губернатору тамошнему. Но губернатор «отдарился» посылкою генерала Фреймана с пушками и солдатами; эти войска разбили казаков.
Споры не утихали.
– Жаль, что государя Петра Федорыча запытали, – говорили казаки о самозванце Федоре Богомолове, – он бы нам кстати сейчас.
– Да ушел он из-под караула, за него другого замучили.
– А уж царь ли он был, казаки? – сомневались иные.
– Подлинно государь Петр Федорыч…
– Пусть бы он к нам шел, мы бы Москвой тряхнули!
Наступила осень, генерал Фрейман увел солдат, легко одетых, до теплых казарм в Оренбурге, а поздним вечером в городок Яицкий к дому Дениса Пьянова подъехал человек, назвавшись богатым купцом. Это был Емельян Пугачев… Стал он говорить, что о страданьях яицких наслышался.
– Коли стариков собирать станешь, так скажи им, что я не купец, а государь ваш – Петр Третий.
– Ежели так, – отвечал Пьянов, – так расскажи ж мне: где ты странствовал такой долгий срок?
Пугачев объяснил: «Ходил в Польше, в Цареграде, во Египте, а оттоль пришел к вам на Яик… испытал всякие веры, однако ж лучше вашей, господа яицкие казаки, не нашел». Пожив у Пьянова с недельку, Пугачев с Яика отъехал, обещая вскоре вернуться, а вера в живучесть Петра III окрепла. Но если бы Пугачев и пропал бесследно, казаки Яицкого войска все равно сыскали бы для себя другого «царя»:
– Оно вить нам все равно, – рассуждали промеж себя. – Царь он или не царь, лишь бы нам добре стало…
* * *Пугачев воротился через год, но, боясь ехать в город, остановился на постоялом дворе у мужика по прозванию Еремина Курица, которому и сказал:
– Бог помог мне бежать, из острога-то ушел я…
Еремина Курица повел его в баню, сообщив, что Денис Пьянов от властей прячется, искали его тут за то, что стариков подговаривал к некрасовцам за Кубань бежать. Пугачев жаловался:
– Помоюсь вот в баньке, а рубашечки у меня нету.
– Ты мойся, рубашку я тебе свою дам…
«А как взошли в баню и он, Емелька, разделся, то увидел Еремина Курица на груди под титьками после бывших у него, Емельки, от болезни ран знаки и спросил ево, Емельку: „Што у тебя это такое на груди-та?“ – „А это знаки государские“. И Еремина Курица, услыша оное, сказал: „Хорошо, коли так…“
Вскоре среди казаков пошли на водопое лошадей потаенные разговоры:
– Явился к Ереминой Курице человек и спрашивал: какие-де у вас, казаки, обиды есть и налоги тяжкие? Какие беды командиры вам делают? Надо бы и нам, казаки, на хутор к Ереминой Курице ехать. Уж давно молва в городе идет, что он – государь.
– Да не государь, а простой казак с Дону.
– Так и што с того? Пущай место государя заступит…
Стали съезжаться на умет (постоялый двор), подале от глаз начальства. Иван Почиталин привез царю-батюшке бешмет, зипун, шапку, кушак да сапоги. «А как сели, то Караваев говорил ему, Емельке: „Ты называешь себя государем, а у государей бывают на теле царские знаки“, на что Пугачев, разодрав на себе рубаху, показывал белые пятна от фурункулов, нажитых во время осады Бендерской крепости, и говорил так: „На вот, коли вы не верите, что я государь, так смотрите – вот вам царский знак“. – „Теперь верим и за государя тебя признаем“…»
Пугачев велел Почиталину состоять секретарем при своей персоне.
– Ну-ка, Почиталин, ты уж напиши хорошенечко…
Почиталин, сочинив манифест, просил подписать, но «царь» грамоты не ведал и ловко от подписания отговорился:
– Как же я руку-то свою раскрою? Мне вить, детушки, до самой Москвы теперь ни писать, ни читать нельзя. Враги за моим царским подписом охотятся. А вы, детушки, слушайте все, что вам Почиталин читать будет.
В напряженной тишине звучали слова первого манифеста:
«И я, государь Петр Федорович, во всех винах прощаю и жаловаю вас: рякою с вершин и до усья и землею, и травами, и денижным жалованьям, и свиньцом, и порахам, и хлебным провиянтом. Я, велики государь амператор, жалую вас…»
Тут все дружно заговорили:
– Ох, горазд Почиталин писать…
На хутор съезжались верховые казаки, слушали манифест. Угождая старообрядцам, Пугачев обещал, что старую дониконианскую веру распространит на всю Русь-матушку, всех русских людей заставит носить бороды. Потом казаки давали клятву служить ему охотно и верно, вздымали над собой двуперстие.
Самого лучшего коня подвели к Пугачеву.
– С богом! – призвал он казаков в дорогу.
На знаменах были раскольничьи кресты, ветер развевал знамя Голштинии – знамя императора Петра III.
Так просто все начиналось…
Действие девятое
Перед бурей
Потом приехал некто богатырь. Сей богатырь по заслугам своим и по всегдашней ласке прелестен был… мы письмецом сюда призвали неприметно его, однако же с таким внутренним намерением, чтобы не вовсе слепо по приезде его поступать, но разобрать, есть ли в нем склонность?
Екатерина II. Чистосердечная исповедь1. Петербург – Бахчисарай
Турки часто сдавались в плен, дезертиры гурьбой сбегались в лагери русской армии; они признавались, что лучше быть пленными на чужбине, нежели казнимыми на родине, – даже захолустные провинции России стали заселяться османами, и многие остались тут навсегда, сделавшись кузнецами и шорниками, банщиками и конюхами, переженились, народили детей, стали писаться православными… Время, великий безжалостный жернов, все перемалывает!
В Петербурге проживали бендерский комендант Абдулл-Джалиль-заде и крымский сераскир Ибрагим-паша, для них снимали в городе частные квартиры, они сами ходили по базарам за провизией, но белые ночи путали распорядок молитв и намазов, а театры и маскарады их не пленяли. Ибрагим все же побывал в балете и опере, но вынес оттуда мнение о жадности русских вельмож:
– Они ходят в театр, чтобы экономить свои акчэ. Как ни старались актерки, а башиша им не дали, наградив хлопаньем в ладоши. А русская кралица еще орала: бис и браво!
Придворный маскарад турки высмеяли: «Все это – бабья воркотня, но она у русских считается большим искусством. Мужчины и женщины, взявшись за руки, гуляют из комнаты в комнату, надев на лица маски. Мужчины притворяются женщинами, а женщины – мужчинами, и таким образом любуются друг на друга…» Но зато все нравилось в русской столице Шагин-Гирею, который целый год алчно поглощал впечатления русской жизни. Правда, поначалу он не захотел снимать татарскую шапку, символ происхождения от самого Чингисхана, но Екатерина подарила ему свою меховую шапку, которой Шагин-Гирей и соблазнился. Раскланиваясь перед важным господином в парадной ливрее, он кланялся лакею. Но, скинув шубу на руки скромно одетого старика, принимал за лакея великого визиря графа Панина… Петербург! Он казался Шагин-Гирею фантастичен, особенно в сиреневые зимние вечера, когда для обогрева прохожих дворники складывали на улицах костры из бревен и громадное пламя бушевало всю ночь на уровне крыш петербургских дворцов. Отсюда, с берегов Невы, Бахчисарай представлялся ничтожной бедной деревней.
* * *Князь Долгорукий-Крымский, проживаючи с семьею в Полтаве, оставил при Сагиб-Гирее политического резидента Веселицкого, который и отписывал в Петербург, что молодой хан подпал под вредное влияние дервишей и муфтиев. Эти кляузные базарные старцы с утра пораньше трясут перед ним своими бородами: «Нам ли ходить в русскую Дверь, если за морем Порог Счастья, падишах за наши мечети переставит вселенную вверх ногами, да мы и сами отделаем гяуров московских саблею!..» Веселицкого татары в Бахчисарае спрашивали: почему русские войска не уходят из Крыма? Резидент отвечал, что, если они уйдут, тогда придут турки:
– Мы вашу же вольность своим оружием охраняем!
– Если мы вольны в себе, – отвечал Сагиб-Гирей, – то вольность не нуждается в охранении. Я не стану целовать грамот вашей кралицы, я не возьму от нее подарков – пера и сабли.
Веселицкий сказал, что халаты от султана они брали, отчего же не принять перо с саблей? В распрях повинны знать татарская и духовенство, но простой народ, если бы не был запуган вами, давно бы уже принял российское подданство, как это делали практичные ногаи. Наконец, Веселицкий заявил хану честно:
– Если бы не мы, ты и трех дней не усидел бы здесь!
Сагиб-Гирей нехотя согласился на русское покровительство. Но знатные татары еще уповали на возвращение флота турецкого, в горах Крыма бродили шайки с оружием, лошадей своих берегли на дальних пастбищах, ни за какие деньги не продавая их русским. Случались убийства солдат, забредших в сады татарских аулов. Наконец, было перехвачено письмо татарских мурз к султану Мустафе III: «Мы неустанно проливаем слезы, ожидая того вожделенного времени, когда ты пришлешь помощь»; они жаловались, что глаза их устали глядеть в море – когда же забелеют паруса султанского флота?..
