Савва Дангулов - Дипломаты
Петр рассмеялся. Наверно, это характерно для Литвинова. В тот раз он запомнил эту деталь: дипломат, увлекающийся кольтами. В его сознании Белодед отождествляется с этой страстью.
— Нет, зачем же кольт и браунинг, сейчас есть великолепная машина смит-и-вессон, — заметил Белодед.
— И вы, конечно, были у лондонских оружейников и видели ее?
— Видел.
— И я увлекался когда-то оружием! Но об этом. — Литвинов помедлил, оглянулся вокруг, — в другой раз.
Они быстро пошли от окна.
— Вы видели этого мистера Кейка, который так любезно предоставил нам эти пять минут?
— Да, разумеется.
— Простая и верная душа, хотя и работает здесь не первый год, — произнес Литвинов, пытаясь обнаружить взглядом человека с сиянии сединами, который, видимо, на минутку вышел в коридор.
— Между прочим, он относится к нам не без симпатий, и я ему верю. Ему ведь незачем хитрить. — Литвинов посмотрел на распахнутое окно. — У меня такое впечатление, что еще на этой неделе мы с вами встретимся под чистым небом.
114
Тейлор пригласил Петра к себе.
Хочешь не хочешь, а продолжишь спор с Репниным: для Петра британская столица сейчас именно остров необитаемый. Для Петра — не для Тейлора. За Тейлором — ревнивое участие родного города, сонм друзей и советчиков, многоопытный Форейн-Оффис. За Белодедом только он сам, Белодед. Нет, здесь девятнадцатый век ни при чем! И многомесячные поездки на перекладных, и длинные российские дороги, и полосатые столбы упомянуты не к месту! Все может обернуться так круто, что ты окажешься один. Короче, в посольстве пожар и судьба большого дела, которое тебе доверено, как собственная судьба, в твоей власти.
В семь вечера Петр был на Бейсуотер. Подъезд трехэтажного каменного дома, чем-то напоминающего гостиницу. На звонок вышел Тейлор.
— Простите, что я не при галстуке — работал… — как это по-русски? — до седьмого пота! — молодой дипломат одет с изысканной простотой. Небрежность его домашнего костюма рассчитана. — Подписал гору бумаг и могу съесть вола!
Тейлор не рисуется: ему действительно кажется, что он много работал и имеет право быть довольным собой. На взгляд Петра, гордость Тейлора наивна: вряд ли ему ведом смысл слов, которые он произносит, — «до седьмого пота».
Они идут по дому. На улице полдень с облачным небом, а тут сумерки. В гостиной портрет человека в жабо — наверно, далекий предок. По лицу разлился румянец, в то время как губы посинели. Румянец бело-розовый, стариковский, от холодной спальни, в которой, по английскому обычаю, должно быть, спал предок. Впрочем, синие губы тоже от холодной спальни. Если бы можно было заглянуть чуть-чуть вперед, то нетрудно установить: синие губы предрекли почтенному предку кончину — предок умер в своей спальне, окоченев, — английская смерть для знатных и, пожалуй, незнатных. А сейчас предок задумался, смежив набухшие веки и сжав губы. Где-то волнистое жабо слилось с волнистой кожей лица — из жабо торчат только глаза, выражающие и норов и упорство, да старушечий рот, исполненный неутоленной гордости и презрения, на века и века вперед — презрения. Сколько поколений Тейлоров обречены ходить под взглядом этих глаз и нести на себе это презрение?
— Не нашли ли вы хорошего покупателя пеньки? — спросил Петр. Он решил заплатить Тейлору за его остроты сторицей.
— Нет, я хочу говорить о пеньке в той мере, в какой она относится к дипломатии, — парировал Тейлор.
— Но предметом нашего разговора будет пенька, мистер Тейлор, — настаивал Петр.
— Дипломатия, мистер Белодед.
Два часа пополудни слишком поздно для ленча, впрочем, в Лондоне час ленча у каждого свой: у докеров в двенадцать, у клерков Сити в двенадцать тридцать, у деловых людей — между часом и двумя. Что же касается Тейлора, то он лишен предрассудков и по необходимости может сесть за стол в одно время с докерами, клерками или деловыми людьми.
Человек с красным затылком, накрывавший на стол, художник: сочетание добрых кусков мяса, зажаренных на сильном огне, со свежеподжаренным хлебом и искристой грудой зеленого салата хорошо и по краскам.
Тейлор приглашает гостя к столу — он накрыт в комнате рядом.
— Мистер Белодед, как вы знаете, я вчера был у господина Литвинова. Я подробно изложил ему предложения об обмене и просил дать телеграмму в Москву. — Речь Тейлора текла довольно гладко; самые гладкие речи мистера Тейлора, как успел уже убедиться Петр, были самыми важными, он возлагал на них известные надежды и репетировал. — Он сказал, что из тюрьмы ему депеши посылать трудно, — все той же безупречной скороговоркой произнес Тейлор. — Не думаете ли вы, что для вас это было бы удобнее, господин Белодед?
Вопрос поставлен точно: Литвинов должен оставаться в тюрьме, а ты пошлешь телеграмму. Главные линии замысла англичан прочерчивались все четче. Англичане были достаточно осведомлены, насколько серьезна ответственность их агента за события в России, и спешили с его освобождением. Разумеется, они действовали через своих представителей в Москве, но этого им казалось мало. Они хотели, чтобы в этом участвовал Литвинов — его депеша в Москву могла бы решить все. Участвовал, оставаясь в Брикстон-призн. Литвинов дал понять им, что обязательной предпосылкой должно быть его освобождение. Но, быть может, депешу пошлет Белодед? Вопрос поставлен точно и требует ответа.
Однако Петр еще раз может убедиться, что Великобритания — цитадель! Испокон веков вода соединяла Британию с внешним миром. Теперь она утратила это свое свойство. Ее валы поднялись и окаменели, обратившись в крепостные стены, Россия отсечена намертво, она в другом мире. Разумеется, друзей, а многих, можно найти и в крепости, добрых друзей, но и они не решат за Белодеда. Вот и обернулся новой гранью спор с Репниным. Итак, вопрос поставлен точно: готов Белодед слать депешу в Москву? Никто не решит этого вопроса за Петра, вопроса, в котором свои свет и тени, свои глубины и скрытые отмели.
— А стоит ли так спешить с депешей? — спросил Белодед и посмотрел на Тейлора. Тонкие брови англичанина медленно приподнимались — он недоумевал.
Здесь, у окна в палисадник, еще светло, а в большой гостиной с портретом человека в жабо уже вечер. И кресла, обитые плюшем, дремлют вдоль стен. И пепельницы из камня-самоцвета потускнели. Вряд ли эти пепельницы постоянно стоят в гостиной — их принесли сюда в тот вечер, когда здесь были сэр Джордж и его сподвижники по русским делам. Наверно, горел камни и сэр Джордж то и дело подносил к огню зябнущие руки. Вот и сейчас, так видится Белодеду, Бьюкенен обернулся к столу, где сидят почтенные члены русского клуба, а руки, худые стариковские руки вдруг отказались следовать за своим господином, они словно прилипли к огню — не ровен час. вспыхнут и опадут на штиблеты сэра Джорджа маслянистым пеплом, «Полагаю, что лучшего советника по делам России, чем русский клуб, правительству его величества не найти…» Десять человек, сидящих за столом, согласно кивают головами — нелегко опровергнуть это утверждение, даже если ты с ним не совсем согласен.
— Вы сказали: «Стоит ли спешить?» Но ведь речь идет о том, сколько господину Литвинову сидеть в тюрьме? — возразил Тейлор.
— Тогда надо посылать депешу теперь, — бросил Белодед простодушно.
— Но я это сказал раньше вас: надо посылать депешу немедленно, — произнес Тейлор.
— Да, да, ни единого дня промедления, — поддержал Петр, он определенно действовал заодно с Тейлором. Они сделали еще по одному кругу и вернулись к исходной точке. Очевидно, Тейлору следовало произнести фразу, ничем не отличающуюся от той, с которой он начал этот разговор. Она, эта фраза, была у него на кончике языка, и все-таки он не решался ее произнести. Неспроста же Белодед прогнал его по кругу. Тейлор медлил. Но само молчание обладало не меньшей силой, чем слова. В сущности, оно должно было сказать то же, что и слова, даже больше, чем слова. И англичанин решился:
— Мне трудно понять, мистер Белодед, причины вашего отказа.
— Простите, но, обращаясь с этой просьбой к Литвинову, вы это понимали?
— Да, но почему депеша в Москву должна быть послана Литвиновым, а не вами?
— По той самой причине, по какой вы это считали вчера, мистер Тейлор.
— Я отказываюсь понимать, мистер Белодед.
Кто-то невидимый прошел по дому, растушевавшись во тьме и тишине, прошел и нещедро разбросал огни по стенам — кажется, и в большой гостиной зажглись бра. Зажглись и вызвали из тьмы неяркий блеск дверных ручек. Кажется, и Тейлор встрепенулся, обратив взгляд в гостиную, — заседание держателей русских денных бумаг продолжается!
Сэр Джордж здесь авторитет. Его участие дало клубу имя. Он равнодушен к знакам внимания, однако готов их принять сполна — все, что причитается, отдай! Когда сэр Джордж открывает коробку с сигарами, три руки пододвигают пепельницы: не беда, что сэр Джордж окружен хороводом пепельниц, у него это не вызывает улыбки. Когда Бьюкенен неожиданно останавливает усталый взгляд, на окне, почтенные знатоки русских дел тянутся к форточке: «Не душно ли вам, сэр Джордж?» Бьюкенен устал, у него болят ноги и поясница, его мучит головокружение. Как некогда в Летнем саду, его иной раз так завертит и закружит на дорожке Гайд-парка, куда он приходит по утрам, что впору броситься в объятия дубам и вязам. Нет, Бьюкенен принимает знаки внимания не из тщеславия, просто пришла старость и без крепкой руки, которая поддерживает тебя, на ногах не удержаться.
