Рафаэлло Джованьоли - Спартак
— Итак, смелее, славные потомки, благородные отпрыски знаменитых родов Флавия, Фурия, Дуилия, Генуция, Фавния, Ливия, Муция, Процилия! — крикнул Спартак громоподобным голосом. — Смелее! Возьмите мечи в руки и сражайтесь!.. Я зажигаю костер!.. Сражайтесь!.. Клянусь богами, мы желаем развлекаться!
С этими словами Спартак взял зажженный факел из рук контубернала и поджег кучу дров; тотчас же его примеру последовали все начальники, трибуны и центурионы.
Пока разгорались сухие смолистые дрова, из которых был сложен костер, римляне неподвижно стояли на средине круга. Они не отказывались сражаться, но не желали добровольно подчиниться этому позорящему их приказу.
— Ах! — воскликнул Спартак. — Вам нравится только смотреть на гладиаторские игры, а самим быть на месте гладиаторов вам не по душе? Ну что ж! — И, обратившись к легионам, он крикнул: — Пусть выйдут вперед лорарии и силой заставят их сражаться!
По приказу Спартака девятьсот гладиаторов, вооруженных длинными пиками и железными раскаленными копьями, вышли из рядов легионов и, бросившись на римлян, принялись колоть их и жечь раскаленными копьями, подталкивая, против их желания, друг к другу.
Как ни отказывались римляне от этого братоубийственного и позорного сражения, их теснили все больше и больше; раскаленное железо принудило их броситься друг на друга и начать между собой жестокую, кровопролитную схватку.
Вокруг стоял неописуемый гул от криков, смеха, громовых рукоплесканий, которые неслись из рядов гладиаторов. Дикие вопли, хохот, бешеные рукоплескания свидетельствовали о несказанной радости удовлетворенной мести.
— Поддай, поддай!..
— Убей его!.. убей!..
— Режь, коли, убивай!
— Вот так бойня! Избиение!.. Резня!..
— Резня! Всем конец!.. Убивай!
Шестьдесят четыре тысячи голосов, шестьдесят четыре тысячи проклятий слились в единый страшный рев, в единый ужасный вопль, в единое невообразимое проклятие!
За полчаса костер обратился в пепел, триста родовитых римских юношей лежали изувеченные, мертвые или умирающие в луже крови у догоревшего костра Крикса.
— Ах, как справедлива наша месть! — воскликнул с удовлетворением Спартак, не пропустивший ни одного движения во время этой кровопролитной схватки. — Невыразимо сладка радость мести!
Глава двадцать первая
СПАРТАК СРЕДИ ЛУКАНЦЕВ. — СЕТИ, В КОТОРЫЕ ПОПАЛ САМ ПТИЦЕЛОВ
— Мирца, ты должна мне рассказать, ты должна открыть мне эту прискорбную тайну, которую так упорно скрываешь от меня вот уже два года; ты должна поделиться со мной своим тайным горем — оно одинаково измучило и тебя и меня. О Мирца!.. Если в душе твоей есть хоть капля милосердия… Если ты так же благородна и великодушна, как и божественно прекрасна, ты откроешь мне сегодня свою тайну, которая отдаляет от тебя мою любовь и преданность, похищает у тебя мои горячие поцелуи, ведь я люблю тебя, Мирца, всей силой души моей, пламенно и нежно!
Так говорил Арторикс двадцать дней спустя после похорон Крикса; он стоял у входа в палатку Спартака, повернувшись к преторию спиной и просунув голову в палатку, чтобы преградить путь Мирце.
Лагерь гладиаторов был перенесен из Турий в окрестности Грумента в Лукании. В лагерь пришло множество рабов, и теперь каждый легион насчитывал в своем составе по шесть тысяч человек. Таким образом пехота гладиаторов выросла до семидесяти двух тысяч воинов.
Спартак выехал из лагеря во главе двух тысяч конников, чтобы разведать дорогу до горы Вултур, откуда, по слухам, шел Красс с семьюдесятью тысячами римлян.
Арторикс в течение двух лет пытался подавить в себе любовь, но она становилась все сильнее и сильнее; чтобы узнать тайну Мирцы, он много раз тщетно убеждал ее открыться. Мирца так же, как и он, была печальна, задумчива, держалась одиноко в стороне. В это утро Арторикс, видимо, решил во что бы то ни стало добиться объяснения с девушкой: поведение Мирцы огорчало его и тревожило.
С того дня, как Мирца подружилась с Эвтибидой, она стала обучаться искусству владеть оружием; верховой езде ее обучил сам Спартак в первые же дни восстания гладиаторов, чтобы бедной девушке не нужно было идти пешком с толпой солдат, так как нередко приходилось совершать трудные многодневные переходы.
Когда войско восставших стояло лагерем под Равенной, Мирца получила от своего брата доспехи, специально для нее сделанные искусным мастером в Равенне; они были точно такие же, как у Эвтибиды; надев доспехи, девушка с этого дня больше никогда не снимала их, так как понимала, что опасности, угрожавшие ее брату, увеличились и стали гораздо серьезнее. Поэтому она решила всегда быть рядом с ним, даже в дни сражений, чтобы помогать ему, насколько это было в ее силах, а в худшем случае разделить с ним его участь.
В тот момент, когда Арторикс преградил девушке дорогу у входа в палатку Спартака, на Мирце был суживавшийся в талии и спускавшийся почти до колен панцирь; он состоял из целого ряда правильных петель или треугольников из полированной стали, которая блестела, как серебро; на ногах у девушки были железные набедренники, правая рука была защищена железным наручником, в левой она держала легкий, изящно сделанный круглый бронзовый щит; у левого бедра на красивой перевязи висел маленький легкий меч, а голову прикрывал серебряный шлем тонкой работы с нашлемником.
В этом одеянии более четко вырисовывался стройный и гибкий стан девушки, а ее бледное личико, обрамленное белокурыми кудрями, под шлемом хранило выражение кроткой печали. В этих доспехах Мирца была прекрасна, ее фигура выглядела гораздо энергичнее, чем в женском платье, украшавшем ее обаятельный облик.
— Что все это значит, Арторикс? — спросила сестра Спартака у юноши, и в голосе ее прозвучало не то удивление, не то упрек.
— Ведь я уже говорил тебе, — мягко ответил галл, любовно глядя на девушку. — Ты не можешь сказать, что я неприятен тебе, что ты ненавидишь меня или гнушаешься мною; ты не только отрицала это словами, но и поступками, взглядами, а они часто выдают движения души. Ты ведь говорила сама, что Спартак любит меня, как брата, что он был бы рад, если бы ты стала моей женой. Ты никого другого не любишь, в этом ты клялась мне не раз; почему, почему же ты так упорно отказываешься от моей горячей, сильной, непреодолимой любви?
— А ты, — взволнованно ответила девушка, устремив ясные голубые глаза на юношу, и в них, помимо ее воли, так ясно видна была любовь к нему, — а ты почему приходишь искушать меня? Зачем подвергаешь ты меня этой пытке? Зачем обрекаешь на такую муку? Разве я не говорила тебе это? Я не могу, не могу быть твоей и никогда не буду…
— Но я хочу знать причину, — ответил Арторикс. Он побледнел больше прежнего, и его голубые глаза налились слезами, которые он с трудом сдерживал. — Я хочу знать причину, вот о чем я покорно, смиренно прошу тебя; я хочу знать причину… и ни о чем больше я не прошу тебя. Ведь имеет же право человек, который мог бы стать самым счастливым на свете, но вынужден жить, как самый обездоленный среди смертных, имеет же право этот человек, клянусь мечом всемогущего Геза, имеет же он, по крайней мере, право знать, почему с вершины счастья ему суждено быть низвергнутым в бездну отчаяния?
Слова Арторикса шли от самого сердца, в них был отблеск силы, рождаемой только страстью, и Мирца чувствовала себя побежденной, покоренной, очарованной. Любовь засияла в ее глазах… Она глядела на юношу с такой глубокой, всепокоряющей любовью, что Арторикс почти ощущал жар этих токов, которые струились и обволакивали его, и ему казалось, что они проникают во все клетки его тела и души, рождая тонкие струйки огня.
Оба они были охвачены дрожью, оба они, устремив взгляд друг на друга, казалось, находились во власти одного и того же очарованья. Так они простояли несколько минут молча, неподвижно, пока наконец Арторикс первый не прервал молчание. Дрожащим, слабым, прерывающимся голосом, в то время как слезы, навернувшиеся на глаза его, медленно, медленно катились по бледным щекам, он произнес:
— Выслушай меня, Мирца! Я не труслив… не малодушен… Ты это знаешь… В бою я всегда среди первых, а при отступлении среди последних… Дух мой непоколебим, и мне не свойственны низменные, подлые чувства. В минуты опасности я не дорожу жизнью… смерти я не боюсь, мать научила меня видеть в смерти настоящую жизнь душ наших, и это правда… Все это ты знаешь… и все же, видишь, сейчас я плачу, как ребенок…
Мирца сделала движение к Арториксу, как бы желая что-то сказать ему.
— Не прерывай меня, моя обожаемая, моя божественная Мирца, выслушай меня; да, я плачу… и слезы эти дороги мне, они изливаются из моего сердца, от моей любви к тебе… верь мне, эти слезы благостны для меня… я так счастлив… здесь, с тобой… я всматриваюсь в твои печальные голубые глаза — точное зеркало твоей возвышенной души, они глядят на меня с любовью и лаской…
