Овидий Горчаков - Вне закона
Оставив велосипеды и бричку в укромном уголке леса, нехоженом как дно морское, где и солнечный свет был редким, робким гостем, мы вышли на опушку к занятому врагом селу.
Оно вытянулось двумя посадами вдоль длинной в два километра на глаз — улицы с проулками через три-четыре хаты. Обсаженная старыми березами дорога, скрытая всходами ржи, вела вправо от села к охраняемому немцами мосту на шоссе Могилев — Гомель. Дома хорошей стройки, в три окна, высоко подняты над фундаментом, крыты тесом, дворы под соломой. Все это надо учесть.
По сведениям отрядной разведки, в этом опорном пункте врага, не считая полицейских, окопалось около восьмидесяти немцев во главе с фельдкомендантом. Их костяк — взвод из той эсэсовской команды, что сожгла Красницу, зверствовала в Ветринке.
Удивительно: ничего не говорившие нам прежде названия деревень — они казались нам все одинаковыми — за неполных три месяца наполнились своим особым смыслом, приобрели особое звучание, заговорили всеми своими гласными и согласными. При слове
«Александрово» тебя охватывает чувство своего, близкого, родного; «Кульшичи» — по старой памяти настораживает, будит подозрительность, неразрывно слито с ночью неудачного расстрела бургомистра; «Вейно» — символ изменчивого партизанского счастья;
«Красница» — это наша Лидице... Оказалось, что у каждой деревни — свое лицо, свой характер, что они разные, как люди. Каким новым содержанием наполнится сегодняшней ночью слово «Никоновичи»? Никоновичи фашистский бастион в сердце партизанского края. «Никоновичи»... Это слово совсем перестало звучать для меня по-русски, мысленно я как бы вижу его написанным черными немецкими буквами на дорожном указателе.
За огородами с капустой, огурцами, свеклой, репой, луком высились хаты и дворовые постройки — клуни и сараи.
Сельское кладбище и гумна скрывали от наших глаз центр села. Там виднелись лишь крыши да колодезные журавли. Придерживаясь тени деревьев, избегая залитых солнечным светом мест, мы исходили опушку, наблюдая, примечая, рассчитывая, запоминая.
— Вот там,— говорил Щелкунов,— за тем забором погиб Колька Емельянов. А вон в той пятистенке с большим слуховым окном и синими наличниками немцы чуть не угробили меня. Тогда тут стоял небольшой гарнизон...
Щелкунов первым заметил, что к пятистенке с синими наличниками то и дело подходят солдаты. На крыльце все они поправляли на себе пилотки и мундиры. Во дворе виднелся верх легковой машины.
— Комендатура или штаб! — торжествующе сказал Щелкунов.
При уточнении плана боя Самсонов не допускал спора, слушал нас вполуха и, не дослушав, начисто отметал предложения партизан — добродушно, с улыбочками наступал всем тяжелым каблуком на язык. Никто не хотел спорить с капитаном: Ефимов и Перцов многозначительными междометиями выражали восторг и восхищение полководческим талантом Самсонова и этим нехитрым, но испытанным приемом возвышали себя в его глазах; Кухарченко, Гущин и Богданов не верили в планы штаба, наперед знали, что первые же минуты боя поломают их;х Гаврюхин, как человек откровенно штатский и чуждый военной науке, скромно держался в стороне. Поначалу Дзюба, Щелкунов и я наперебой предлагали поправки к плану, но Самсонов принял лишь одну поправку Дзюбы, вспомнив, вероятно, что при всей своей молодости лейтенант
Дзюба, этот кадровый командир-танкист, ветеран финской войны, участник боев сорок первого года, отлично выполнил свою задачу в Ржавке, а за последние недели разгромил со своим небольшим еще, но ударным отрядом несколько сельских управ и мелкие полицейские гарнизоны в трех деревнях за пределами нашего партизанского края — Махове, Волковичах и Давыдовичах.
— Поменьше блести стеклами бинокля! — заметил Самсонов Дзюбе. — Неважный еще из тебя разведчик!..
Я вскоре заметил, что Самсонов незаметно, шуточкой, острым словом, подковыркой постоянно подзадоривал Кухарченко, Дзюбу и других командиров, пытался разжечь в каждом честолюбие, сталкивал командиров лбами.
Меня придержал за руку Иван Дзюба. Когда остальные командиры ушли вперед, он ошарашил меня, сказав:
— Слышал, у Самсонова опять темная история вышла с Ивановым. Пора кончать такие дела. Пора вам взяться за капитана!
— «Нам»? — растерялся я в первую минуту. — А вам?
— И мы поможем,— заверил он меня. — Еще потолкуем...
В 18.30 мы видели, как немцы в Никоновичах промаршировали строем на ужин. Мы насчитали около семидесяти человек.
Я катил по проселку, держась рукой за бричку, прислушиваясь к разговору Кухарченко с Самсоновым.
Но Лешке-атаману уже наскучили все эти умные разговоры. Озорно взглянув на Самсонова, он встал вдруг во весь рост и вытянул коня кнутом. Я едва успел схватиться рукой за спинку шарабана. Остальные велосипедисты сразу же отстали от нас.
— Тише! Коня запалишь! — закричал Самсонов, хватаясь за что попало.
— Нового достану! Э-эхма!..
Раздув ноздри, азартно ухмыляясь, хмелея от скорости, от бешеного галопа, Лешка-атаман со свистом крутил плетью над головой.
Да, Лешке ничего не стоило загнать коня, как загнал он «гробницу», как и себя, верно, загонит...
К счастью, мы скоро въехали в Радьково. Выпили все вместе парного молока.
С какой-то болью вглядывался я в лицо Лешки-атамана — любимого прежде, развенчанного нынче героя. Правильно говорил о нем Богомаз. В этой войне нам нужны не просто храбрецы, а герои, хорошо понимающие, за что они борются, герои зоркие, видящие дальше военных мишеней. Кухарченко сделал свое дело: подражая беззаветной его удали, наши партизаны крепко встали на первую, низшую ступень героизма; они научились геройствовать, рисковать, они избавились от пагубного стремления преувеличивать силы врага. Но теперь, когда мы стали бригадой, Кухарченко стал помехой. Он мешает нам сочетать дерзость с расчетом, бесстрашие с умением использовать его для достойной цели.
И как Самсонов не понимает, что, раздувая соперничество между командирами, он ведет опасную игру. Такой командир, как Кухарченко, направит всю свою волю к тому, чтобы отличиться, блеснуть самому, чтобы выгодно показать своих «орлов», пусть даже за счет «соседа». Успехи Аксеныча, Дзюбы, Полевого уже не радуют его, а неудачи вызывают скрытое торжество. Сегодня он не захотел одолжить Дзюбе пару пулеметов, завтра — не захочет выручить в бою, послезавтра и ножку, чего доброго, подставит. А когда начинали, мы и впрямь были один за всех, все за одного.
В Радькове уже не было партизан 620-го. Это, кажется, обрадовало Самсонова — он отвык видеть не подчиненных ему людей. А я пожалел, что тот курносый паренек, наверно, навсегда исчез из моей жизни. Зато радостно было сознавать, что много хороших ребят и у нас в бригаде, и в других партизанских отрядах, и в армии — и у всего нашего народа.
Удивительно изменился за это лето народ в деревнях нашей партизанской республики! В Кульшичах, например, робкий парнишка, проводивший нас к Тарелкину, вот уже месяц как партизанит. Сварливая баба, не желавшая показать, где живет бургомистр, по заданию партизанского старосты Кульшичей печет хлеб для партизан, а ее дочка держит связь с нашим информатором в Пропойске. Зашел я однажды в незнакомую хату, смотрю
— четверо белобрысых пузырей не старше десяти лет протирают последним керосином части пулемета ППД — в болоте нашли, в отряд хотят сдать! Скоро уйдут в лес, вот только с урожаем управятся последние боеспособные мужики...
Народная война разгорается все сильнее, вот уже сливаются вместе пожары, раздутые отдельными отрядами, вот уже услышали мы шум партизанского пожарища за Днепром. В огне народной войны сгорят не только чужеземцы, не только предатели — в нем, хочется верить, погибнут и самсоновы. Борьба наша выходит на широкую, прямую дорогу.
Поля вокруг похожи на лоскутное одеяло — пестрят участки с рожью, картофелем, ячменем, гречихой, бураками.
Впереди засинела окаймлявшая горбатый горизонт изломистая гряда Хачинского леса. Велосипедисты что было мочи вертели педалями, стараясь не отставать от бежавших широкой рысью коней.
— Но-о-о!.. А за Днепром, слыхать, отрядов куда больше, чем у нас тут, и бойцов в них больше,— протянул Кухарченко.
— Слышали! — нахмурился Самсонов. — Да-а-а... Когда нас было меньше, для Москвы мы заметнее были...
Не жалейте об этом,— сказал Ефимов. — Немцы давно бы партизан уничтожили, если бы их не становилось все больше.
Отстав от Щелкунова, я крикнул ему, замедляя ход:
-Володька! Стой! Дай насос! Шина спустила. Щелкунов притормозил, шарабан унесся вперед, и я сказал ему:
-Слушай, Дзюба со мной о Самсонове говорил...
-Знаю,— перебил меня Щелкунов. — Про Иванова, да? Он и мне говорил. Да что делать? Не до Самсонова сейчас. Я вот что решил — подготовлюка я побольше бутылок с горючей смесью. Давно мечтаю добраться до этих эсэсовцев, что Красницу живьем сожгли...Самсонов приказал немедленно начать подготовку к бою. Внешне в лагере ничего как будто не изменилось: не было ни суетни, ни возбужденного говора, только не спеша заходили тут и там бойцы в поисках свободной протирки или недостающего шомпола, в штабном шалаше командиры отрядов с преувеличенным хладнокровием обсуждали детали разгрома четырех других гарнизонов врага, у землянки боепитания выстроилась очередь партизан с пустыми подсумками и пулеметными дисками — куда более мирная очередь, чем случалось видеть на Большой земле. Обложившись бутылками, адскую микстуру для палачей Красницы преспокойно готовит Щелкунов. Но спокойствие это было обманчивым спокойствием набрякшего грозного неба перед первым ударом грома.
