Петр Краснов - Императрицы
– Надобно тысячи задабриваний, сделок, пустых глупостей, чтобы не давать туркам кричать… Довольно!.. Пусть знают, что у России средства не маленькие и Екатерина Вторая строит всякого рода испанские замки. Ничто её не стесняет…
И снова лукавая улыбка осветила ставшее было серьёзным лицо, и весёлые огоньки заиграли в глазах.
– Вот вы и разбудили спавшего кота, и вот он бросится за мышами… и вот вы кой–что увидите… и вот об нас будут говорить… и вот зададим звону, какого не ожидают… Ты–то меня понял, Алексей Григорьевич? Не малого подвига требую я от тебя, может быть, и ещё чего большего потребую… Тебе я верю, как самой себе. Знаю, как ты любишь свою Государыню и Россию… Румянцев и Суворов у меня на суше – будь моим Румянцевым на море. Садись ко мне ближе, смотри сюда на карту и слушай… Способен ты на подвиг?..
– Ваше Величество!
IV
Раннею весною 1764 года фрегаты «Африка» и «Надежда благополучия» и пинк «Соломбал» уходили из Кронштадта в заграничное плавание.
Накануне отплытия у Алексея Григорьевича Разумовского в его Аничковом доме был назначен отвальный ужин графу Алексею Орлову. Были приглашены «свои», тесная компания старых участников ещё елизаветинского переворота и молодые сподвижники Екатерины Алексеевны, участники петергофского похода. Михаил Воронцов, два брата Чернышёвы, Григорий и Алексей Орловы, Кирилл Разумовский, адъютант Орлова Камынин, ехавший с ним за границу, были на этом ужине.
Против обычая пито и едено было мало. Не было настроения. Какая–то печальная думка владела всеми. Море – не суша и дальний морской «вояж» – не прогулка в Петергоф. Алехан был грустен и задумчив. Его настроение передавалось другим. После ужина перешли в просторную и уютную комнату, на мягкие турецкие диваны, задымили трубки, подали в золотой вазе пунш, и разговор с шуток постепенно перешёл на серьёзное.
– Боюсь я за тебя, Алехан, – сказал Алексей Разумовский. – Уж очень ты до сударок охоч. Тебе только подавай. Никого не пропустишь. Чухонка так чухонка, эстонка, шведка – гони в хвост и в гриву. Дуй в мою голову. Эх, не сломить бы тебе на сём головы. Там ведь испанки, итальянки, кареоки, чернобривы, огонь, а не девки.
– За себя постою.
– То–то… А тут Государынино дело.
– Подвиг, – сказал Кирилл Разумовский.
И вдруг ленивый, прерывистый разговор вспыхнул и разгорелся. Алехан вскочил с дивана и запальчиво сказал:
– А что такое подвиг? Вот он, братец мой, думает, что когда в рядах полка он сражался под Цорндорфом с пруссаками, и трижды был ранен, и, раненный, скитался по полю, рискуя попасть в плен, что то и был подвиг.
– А то нет? – лениво, щуря прекрасные глаза, отозвался с кресла Григорий.
– Подвиг – это риск… Риск жизнью, – сказал Иван Григорьевич Чернышёв. – Вот тебе пример. При Петре Великом это было. Перед замирением со шведами наш галерный флот ходил к шведским берегам, и случилось ему проходить в шхерах мимо одного острова, весьма опасным местом. К Государю Петру Великому привели тутошнего крестьянина, о котором сказывали, что он многократно в тех местах хаживал. Государь спрашивает его, знает ли он места и может ли провести флот его?.. Мужик говорит, что хаживать он хаживал и места те знает, а точно взять на себя этого не может. Государь сказал ему «Так поди же и проведи меня. Ежели проведёшь, я награжу тебя, и ты благополучен будешь. Если же с флотом моим сделается какое несчастье, то не гневайся – велю тебя повесить». Мужик провёл флот благополучно. Государь пожаловал ему весь этот остров, мимо которого они проходили, в вечное и потомственное владение, и ныне наследники сего крестьянина на том острове господствуют. Что же, сие не подвиг?..
– Нет. Никак не подвиг
– Так ведь, Алехан!.. Не зря же его Государь наградил? Мужик тот жизнью рисковал.
– Жизнью?.. Государь наградил?.. Нет, совсем не подвиг.
– Вот упрямый, – сказал Воронцов. – А ты знаешь, почему Васильевский остров назван Васильевским?
– Ну?..
– Когда шведский флот стоял в невских устьях, морской офицер Василий Корчмин добровольно сам–друг на лодке обошёл мимо сего острова и привёз Государю известие о положении шведского флота. С того его именем и назвали оный остров Васильевским. Ты понимаешь, Алехан, если там мужик по принуждению, из страха смерти подвиг совершил, то тут Корчмин д о б р о в о л ь н о на жизненный риск пошёл, и оное уже и ты признать должен подвигом.
– Нет, не подвиг.
– Вот ведь какой упрямый, – сказал Алексей Разумовский. – Ось подивиться!.. В огороде бузина – в Киеве дядька. Что же, по–твоему–то, подвиг?
– Подвиг, когда для Государыни, для родины не токмо жизнью, но и большим, чем жизнь, рискует и отдаёт…
– Что же есть больше, чем жизнь? – сказал Алексей Разумовский.
– Что жизнь?.. Игрушка! Не мы её взяли себе, и не нами она отдаётся. Она в руках Господних. Какой где риск, когда сказано: «Ни один волос не падёт с головы вашей без воли Божией»?.. Но есть иное… большее, чем жизнь, и что нами, лично нами, может быть, отцами нашими, целыми поколениями честных предков, целыми веками приобреталось… И вот это–то!.. Честь!..
Алехан оборвал свою речь и, порывисто схватив золотой бокал, выпил его до дна. Кругом молчали. У каждого в мыслях было: Ропша и страшное шестое июля 1762 года. Алексей Разумовский смотрел в землю и казался смущённым. Григорий Орлов глядел мимо братнего лица в окно, за которым весеннее утро заканчивало короткую ночь.
– Ф–фа!.. Сладость какая!.. Нет ли чего у тебя, Алексей Григорьевич, покрепче? Вот это–то… Когда честь… Своё честное имя… и потом про тебя праздные люди… Фарисеи будут говорить… Твоё имя трепать станут, пересуживать… Поносить… История постановит над тобой суровый и неправый свой приговор… А ты вот на всё сие пошёл… Для ради неё, Государыни… Родины… России… – вот сие и есть подвиг… Преданность. Бес–пре–дельная преданность, – повышая голос, говорил Алехан. – То есть которой уже нет ни в чём предела. Скажем… женщину… ребёнка… обмануть… загубить… если то ей… государству нужно… Даже, скажем, люди скажут – подлость… А на деле – подвиг!
– Того не может быть, – хмуро глядя в сторону, сказал Кирилл Разумовский. – Как может быть такое, чтобы ей подлость понадобилась?
– Я знаю, – значительно и с силою сказал Алехан, обращаясь к Разумовскому, – ты её любишь… По–настоящему, как я… Как брат твой, Алексей Григорьевич… Он, Григорий?.. Нет… Он много подвигов совершал, но он себя помнит… Себя при том забыть не может. А я говорю, чтобы себя забыть… Навсегда… и после смерти на тебе от того тень… А между прочим, это и был твой подвиг.
Вот как я понимаю подвиг… Всё… Всё… Честь… Имя… Я червь, ничто… всё ей!.. всё!.. Всё!! Всё!!!
Алехан как–то вдруг, быстро застегнул кафтан и стал прощаться:
– Судари… Пора… Я чаю, вельбот давно меня ожидает. Пора в море.
– Постой, чудак человек, как же так?.. Посидеть надо… Отвальную распить… Гей, люди!.. Вина!..
Алексей Разумовский с полным кубком пенного вина подошёл к Алехану.
– Ты… сие… Ты сие хорошо сказал. Верно… Именно всё… Ото всего для неё отказаться… и от того, что было… и что есть и что будет… Но только, друг мой, и сие не подвиг, ось подивиться!..
– Как сие не подвиг?..
– Да, не подвиг… Сие есть наш долг… Верноподданных… и дай, милый Алехан, почеломкаемся. Славный, хороший ты человек.
Вся компания поехала провожать Орлова до вельбота. На пристани Алексей Григорьевич Разумовский отвёл Алехана в сторону и, пожимая ему руку, сказал:
– Так помнишь, о чём намедни просил тебя? Не забудь! Я повторю.
– Замётано.
– Замётано, сие точно, а я всё–таки напомню. Как будешь ты в Митаве, а может быть, они уже в Киле, так и в Киле навести ты моих племянниц – Дараган. Запомнишь?
– Ну как можно забыть!.. С конногвардейцем Дараганом давнишние приятели, и камер–юнкера хорошо знаю. Говорю – замётано.
– А воспитательницей с ними старая девушка Ранцева, Маргарита Сергеевна, моих примерно лет, – продолжал наставительно говорить Разумовский.
– Ну вот, я про Ранцева сколько раз слыхал – доблестнейший офицер, убит в Цорндорфском сражении.
– Так вот, серденько, не поленись, отыщи их и отпиши мне цидулю, что они и как?.. Маргарита Сергеевна что–то давненько мне ничего не пишет. А раньше частенько пописывала. А сестрица моя о них беспокоиться начинает, известно – мать.
– Всенепременным делом почту исполнить твоё желание. И навещу, и посмотрю, что за племянницы растут там у тебя, от всякого постороннего глаза укрытые. Поди, уже невесты… А?.. Что?.. Может быть, ещё и породнимся с тобою. Не всё порхать амуром и рвать цветы наслаждения. Быть может, пора и узы Гименея надевать… Годы идут и идут… А?.. Не увидишь, как молодость тю–тю…
– Старшей, Августе, двадцатый год пошёл. Пишут про неё – ужасно какая серьёзная, совсем монахиня.
