Борис Тумасов - Земля незнаемая. Зори лютые
— Бистро, бистро, шнель!
— Басурман проклятый, — буркнул Сергуня.
— Пущай верещит, — поморщился Игнаша. — Ему что, нас выгонит, а сам подле стряпухи в поварне вертится.
Из избы выскочили, от мороза дух перехватило.
— Ух ты! — воскликнул Сергуня. — Навроде ещё шибче, чем вчерась, а?
— Не, это попервах, — закрутил головой Игнаша.
Утро сумеречное, иней повис хлопьями на заледенелых ветках, скрипит снег под ногами.
Подтащили Сергуня с Игнашей бронзовый ствол к лафету, передохнули.
— Тяжёл, — отдышавшись, проговорил Сергуня.
— И красив, — Игнаша влюблённо погладил чуть розоватую, прихваченную стужей бронзу.
К полудню приехал боярин Версень, молчаливо обошёл Пушкарный двор и снова укатил. Сергуня поразился:
— Наш ли боярин аль не наш? Тих непривычно.
— Боярин язык приморозил, — пошутил Игнаша и спросил, задумавшись: — А помнишь, Сергуня, ту первую мортиру, какую лили с тобой?
— Как не помнить! Где она ныне?
— Может, из неё Степанка палит?
— Вот чудеса были б, кабы прочёл он, кто ту пушку смастерил, — вставил Сергуня.
— Слыхал я, войско наше на Смоленск выступило.
— Айда к костру! — предложил Сергуня. Побежали, сунули руки в самый огонь, замерли от наслаждения. — И-эх, до чего хорошо греет, — прошептал Сергуня.
Игнаша долго молчал, наконец проговорил:
— А слышь, Сергуня, мы хоть спим с тобой в избе тёплой, а како ратники в поле?
Неожиданно смолк, увидев немца. Тот торопливо семенил к ним, на ходу грозил палкой.
* * *Ни стук молотков, ни звон металла не трогает боярина Версеня. Едва переставляя ноги, бродил он по двору, а следом за ним немец Иоахим. Обер-мастер говорил о чём-то, но боярин отмалчивался, думал своё.
Гнетёт Версеня, тревожно на душе с той поры, как услали боярина Твердю в Белоозеро, а потом и дворецкого Романа с другими боярами переселили во Псков. Не знает Версень, к добру иль худу оставили его в Москве… Ко всему, Аграфена заневестилась, а женихов нет. Видать, чуют бояре, что Иван Никитич Версень у государя в немилости, а потому и остерегаются в родство с ним вступать.
Миновал боярин кузнецкий ряд, у ворот его поджидал санный возок. Внутри возок устлан тёплым мехом, на сиденье подушки мягкие. Версень за дверцу взялся, очнулся, голову к Иоахиму повернул, проворчал недовольно:
— Пригляди, чтоб мастеровые попусту не топтались. Изленились, с тебя спрос.
Немец головой затряс, в глазах недоумение. Не поймёт, отчего зол боярин.
Влез Версень в возок, захлопнул дверцу, защёлкали кнутами ездовые, и заскрипел санный полоз. А боярин втянул голову в высокий воротник шубы, снова задумался. Великий князь, на Смоленск уходя, ему, Ивану Никитичу, наказывал: Пушкарному двору пушек лить не менее прежнего, а пищалей вдвойне. Хотел было Версень просить у Василия себе замены, заикнулся о том, да великий князь так глянул, что кровь похолодела. Вспомнив про это, Версень не выдержал, прошептал:
— Вражья стрела б тобя сыскала… И перекрестился.
Представив, как, сражённый, упадёт великий князь, обливаясь кровью, боярин даже лицом посветлел, на губах мелькнула усмешка. Сказал вслух:
— Дай-то Бог!
Возок подкатил к боярскому крыльцу. Дюжий челядинец подставил плечо, помог Версеню выбраться. Тот ступил на землю, недовольно щурясь, окинул взглядом подворье. Зашумел на баб, расстилавших по снегу холст:
— Ишь, дурищи, расколготались! Поди, за языком и руки еле шевелятся.
Сутулясь направился в хоромы. В передней встретила Аграфена. У боярышни лицо нежное, белое, и сама пышнотела, что булка сдобная. Созрела, в соку. Глянул на неё Версень и опять с сожалением подумал, что пора дочери замуж, да не за кого. Промолвил:
— Умаялся я, Аграфенушка, неспокойно мне. Пойду полежу, а ты вели бабам в тереме языки унять, расшумелись…
* * *Ветер сметал снег с дальних, не вытоптанных множеством человеческих ног сугробов, гнал белой пеленой. Ветер свистел по-разбойному, рвал пологи шатров, гасил костры.
Кутаясь в шубу, Василий недвижимо смотрел на темневшие крепостные стены Смоленска. Грозно высятся они в молочной рассветной рани. Неприступны. Мрачные глазницы бойниц, островерхие стрельницы, глубокий ров впереди стен.
Почти месяц стоит здесь русское воинство, обложило город, ни войти, ни выйти. Не раз кидались московские полки на приступ, да крепко держатся литвины.
«Кабы погода иная, не отступились бы, а то вона как заненастилось, — печалится Василий и ещё больше кутается в шубу. — Сызнова неудача, недругам на злорадство. — И тут же успокаивает сам себя: — Хоть и хватили нынче лиха, да всё ж не попусту, нам в науку».
Подошли братья, Юрий и Дмитрий, остановились за спиной. Василий учуял, не поворачиваясь, сказал глухо:
— Пора в Москву ворочаться, вишь, холода лютые нагрянули некстати. Ненароком ратников поморозим. А час настанет, сызнова придём с новой силой и возьмём Смоленск.
— Истинно так, брат, — поддакнул Дмитрий, — зиму в тепле переждём.
Юрий отмолчался. Василий спросил:
— А ты, брате, поди, недоволен, что я тебя с твоего Дмитрова-городка на Смоленск потащил? Поди, клянёшь в душе, как и недруги мои? — И усмехнулся в заиндевелую бороду.
— К чему сказываешь это, — обиделся Юрий, — старое поминаешь?
— Я бы и рад, да не могу, — оборвал его Василий. — Аль не ведомо тебе, что кое-кто из бояр моим единовластием недоволен. Им бы вольностей подай, чтоб, как при деде нашем Василии Васильевиче, друг другу очи выкалывать. Вона, чай, слыхивал, как со Смоленской стены псковский перемёт боярин Шершеня меня поносил. Ан Шершеня не мне изменил и не городу родному, Пскову, а Руси. Ну да настанет время, таким, как боярин Шершеня, сполна отмеряется…
— Ты меня, государь, с Шершеней не ровняй, — возмутился Юрий.
— Да я о том и не мыслю, — ответил Василий. — К слову привелось. Шершеню припоминая. Как забыть, коли он, пёс смердящий, меня, государя, вздумал облаивать.
Замолчал. Через время сказал:
— На тебя, Юрий, и на Семёна я зла не таю. Коли вы ко мне с душой, и я тако же к вам повернусь, а дурное задумаете, не помилую, не погляжу, что и кровь одна.
Дмитрий закашлялся, хрипло, с надрывом. Василий перевёл разговор:
— Велите воеводам собираться, к обеду отойдём.
— Дозволь, брат, мне с моей дружиной в заслоне быть? — промолвил Юрий.
Василий цепко взял его за плечи, заглянул в глаза.
— Ну, коли просишь сам о том… Отпустил, пошёл к шатру.
Виленский воевода Николай Радзивилл не любил королеву Бону, но опасался. Недобрая слава о ней разгуливала в королевстве Польском и в великом княжестве Литовском. Много слухов ходило о её интригах. Шептались, что она могла и отравы недругу насыпать, и оклеветать, а уж вымогать горазда. Брала золото и драгоценности, не гнушалась всем, что давали. Сказывали, что галичане, спасая своего митрополита Макария, пригнали ей воловье стадо голов в двести. Сам король Сигизмунд и тот побаивался жены…
Призвала королева Бона к себе воеводу Радзивилла и поручила ему увезти жену бывшего короля Александра Елену в свой замок да там держать до её распоряжения.
Нелёгкая служба. Попытался было воевода отнекиваться, да умолк. Старый воевода понимал: нелюбовь королевы Боны к жене покойного короля приведёт к осложнениям между великим княжеством Литовским и Русью. Московский князь Василий не приминёт вступиться за сестру, но Радзивиллу ничего не оставалось делать. Откажись, королева поручит это другому, а на него, воеводу, зло затаит навечно.
Исполнять приказ королевы воевода отправился воскресным вечером. Следом за Радзивиллом скользили запряжённые цугом лёгкие крытые санки, а за ними, по двое в ряд, рысили два десятка вооружённых слуг. Воевода раздражённо думал, что королева Бона вмешивается не в своё дело, давно пора бы унять её, но король на это, видно, не способен.
Неприятные размышления прервались, когда подъехали к бревенчатой православной церкви на окраине Вильно. Радзивиллу сообщили загодя, что королева Елена приехала сюда на богомолье. Её возок воевода приметил издалека. Сойдя с коня, он поднялся на паперть и долго дожидался выхода королевы. Смеркалось быстро. Давно покинули церковь последние прихожане, а королевы всё не было. Она показалась неожиданно со служанкой, прошла мимо, не заметив воеводу. Радзивилл сказал:
— Ваше величество, прошу в мои сани.
Королева Елена оглянулась, в недоумении подняла брови. Воевода приложил ладонь к груди, сказал виновато:
— То не моя, то королевская воля.
Елена нахмурилась, пошла к саням. Уже усаживаясь, спросила:
— Неужели король боится слабой женщины?
* * *Степанка очнулся. Перед глазами закопчённая стреха избы, паутина прядями. С трудом приподнял голову, глянул вниз. Он лежал на палатях, а у печи хлопотала бабка в свитке из домотканого холста и тёмном платке, завязанном у подбородка. В углу избы на скамье, вытянув через всю избу ноги в лаптях, сидел мужик средних лет и усердно ковырял швайкой конскую сбрую. Мужик был по-цыгановатому чёрный и чем-то напоминал Степанке мастера Богдана. На всю избу пахло хлебной брагой и сыромятиной.
