Александр Сегень - Державный
— Ирррод! — заметил Гамаюша. Вид у него при этом был весьма осуждающий.
Иван вздрогнул и внимательно посмотрел на птицу. Может быть, сей попугай, привезённый из Бог весть каких далёких стран, и мысли читать умеет?
Да нет, это он запомнил, как его обозвали, когда он за палец цапнул.
Почему в русском языке клятва и клевета так похожи?
Много потом каялся Иван, что клялся и землёй, и небом, и Богом, ибо нельзя православному христианину клясться. Сколько раз бывали князья-предки наказаны за свои горячие полуязыческие клятвы. А главное, сами же их нарушали. Клятва, произнесённая христианином, живёт в нём особенной, враждебной жизнью — так и подначивает клятводателя нарушить её. Поклянётся хмельного зелья не пить — непременно сопьётся. Даст клятву не замышлять дурного против соседей или родственников — обязательно такого против них натворит, что без клятвы и не придумал бы. Побожится в церковь ходить и посты соблюдать наистрожайше — годами мимо храма обходить будет и аж на Страстной седмице мясо жрать.
Вот и Иван — как промолвил великую божбу, что не умышлял худа против брата и впредь умышлять не собирается, так и начал в скором времени таить в себе скверные замыслы на Андрея. К тому же и тот поведением своим изрядно те умыслы подпитывал.
На другой год после смерти Ивана Младого вся Русь пошла в большой поход на Ахматовичей — добивать Орду, которая затеяла войну против союзника Москвы, крымского хана Менгли-Гирея. Даже казанский хан Мохаммед-Эмин, подчиняясь велениям Державного Ивана, послал своих воевод, князей и уланов во главе с царевичем Сатылганом. И Борис Волоцкий участвовал в походе. А вот Андрюша Горяй ни единого человечка от себя не дал. Оно, конечно, и без него обошлись — и войны даже не получилось, ибо, видя, какая могучая русская рать двигается через Дикое поле, Ахматовичи, поджав хвосты, стремительно возвратились в Орду. Но всё равно настырное непослушание Андрея, упорно добивающегося, чтобы все увидели, какой он самостоятельный удельный господарь, вывело Ивана Васильевича из терпения.
Первого сентября начался семитысячный год — год Страшного суда. Из Польши сообщили о явлении трёх солнц. В Плещеевском озере выловили утопленника с тремя головами. Потом оказалось, правда, что про утопленника — враки. А на Москве всё шло своим чередом. Погода стояла прекрасная, солнечная осень отряхивала с деревьев золотую листву.
В Трофимов день[183] по приглашению Державного на Москву заявился Андрей Васильевич Углицкий-Горяй свежие московские меды пробовать. Да только вместо медов пришлось ему горьким дёгтем неволи лакомиться.
Иван принял брата ласково, завёл с ним дружескую беседу, шутливо спросил:
— Ну, как там на Угличе к концу света готовятся?
— Пирогов напекли, — отвечал Андрей. — Да ведь сказано, сперва Антихрист объявиться должен.
— Объявлялся уже, — сказал Иван. — Геннадий в Новгороде поймал его, надел ему берестяную шапку и подпалил. Антихрист умом тронулся и теперь не опасен.
— Ну, коли так… — рассмеялся Андрей.
— А ты, вижу, в конец света не веришь? — спросил Державный.
— В конец-то?.. Верю вообще-то. Да только слишком часто его встречают. У матушки нашей, помнится, даже присловье было: «Ну, не иначе как завтра конец света!» Помнишь?
— Помню, — нахмурился государь Иван Третий. — Не очень ты почтительно матушку вспоминаешь. А она за тебя всегда заступалась, печалилась о тебе. Дорог ты ей был, поскольку в неволе родился.
— А за меня нечего заступаться, — подбоченясь, нагло объявил Андрей. — Я сам за себя постоять умею. И у себя на Угличе от любой орды отобьюсь — хоть от татарской, хоть от московской.
— Вот так, да? — ещё больше нахмурился Иван Васильевич. — А что же воины твои побоялись на Ахматовичей идти?
— Охота им была ноги маять, — снова с нахальством отвечал Андрей Васильевич. — И без того на каждого ордынца по пять русичей в тот поход ушло. А на Угре мои угличане не хуже твоих богатырей бились, а то и получше, особенно когда Ахмата в хвост и в гриву за Угру погнали, а ты в Боровске тихонечко отсиживался, своих людишек приберегал.
— Ну да, ну да, ты храбрец, я опасливый, это всем ведомо, — сказал Иван угрюмо. — Посиди, братец, я тотчас вернусь.
И он пошёл прочь от брата, оскорблённый и страшный. Выйдя из Брусяной избы великокняжеского дворца, в которой проходила беседа, Иван Васильевич грозно повелел дворецкому Петру Шестунову:
— Князь Андрея Васильевича тотчас схватить и бросить в подклетье Казённого дома.
— Не может быти! За что, Державный? — воскликнул присутствующий рядом Семён Ряполовский, племянник того Семёна Ивановича, который в Муроме ухаживал за шестилетним Иваном сорок пять лет назад, и тоже — Семён Иванович.
— За измену, за коварство и подлость! — рявкнул Иван и сурово прибавил: — Кто это тебе, Сёмка, сказал, что ты можешь требовать от меня объяснений?!
— Слушаемся, Державный! — тотчас поклонились Шестунов и Ряполовский, и через несколько минут они с дружинниками входили в Брусяную избу, чтобы объявить волю Державного и схватить Андрея Горяя. В тот же день были брошены в темницу все дьяки, бояре, казначей и дети боярские, приехавшие на Москву вместе с Андреем. А в Угличе были пойманы и заточены дети Горяя — Иван и Дмитрий. Их сначала отвезли в Переславль и держали там. Потом перевезли в Белозерский монастырь, а уж оттуда — в Вологду. Там они до сих пор томятся в Спасской обители. А отец их умер в темнице под Казённым домом, проведя в заточении два года и полтора месяца. Незадолго до его смерти на Москве случился страшный пожар, уничтоживший две трети города, явившийся гибелью двух сотен людей и множества прекрасных зданий, включая новый великокняжеский дворец. А сколько книг сгорело, утвари, скарба — не сосчитаешь!
Конца света не произошло. Всё обошлось великим московским пожаром…
— Горррим! Гори-и-им! — истошно завопил кто-то. Сердце так и сжалось в груди у больного государя. А это Гамаюн. Иван Васильевич снова погрозил ему кулаком.
Видать, ясно припомнился великому князю великий пожар московский, что попугай переполошился, почуяв огонь, полыхающий в мозгу Державного.
Вспомнилось, как во время пожара выводили из темницы брата Андрея, дабы перевести его временно в Замоскворечье. Бледный, оплывший, глаза слезятся. Увидев Ивана, так и затрясся от ненависти:
— Вона, как тебя Бог карает, чёрта горбатого! Поди, ещё не так накажет тебя и потомство твоё!
— Андрей, опомнись! Смирись! Присягни на верность мне и будь правой рукой моей! — взмолился Иван, с жалостью взирая на измученного брата.
— Смирюсь, смирюсь! — истошно завопил узник. — Только тогда, когда ногтями выцарапаю твои аспидные очи! Попугай Сонькин!
Постой-постой… Разве тогда был попугай? Нет, ещё и не знали, что бывают такие диковинные птицы… Совсем память помутилась.
Да, это уже через несколько лет после смерти Андрея и после пожара, когда на Подкопае жили, приехал посол от германского кесаря и привёз в подарок деспине Софье чудо-птицу со словами: «Das ist eine paradiesische Vogel genannt Papagei»[184]. Коль уж райская, то — Гамаюн, а слово «папагай» очень скоро превратилось в «попугай». Софьюшка очень любила играть с Гамаюшей, все-то хохотала на его ужимки и словечки.
А кто ж тогда обозвал Ивана «Сонькиным попугаем»?
Державный внимательно посмотрел на Гамаюшу, будто ожидая, что тот даст ответ. Тот и впрямь задумался, но пробормотал совсем что-то несусветное:
— Зись! Зись!
Слово показалось Ивану знакомым. Вспомнил — так маленькая Дунюшка, самая младшая его доченька, произносила «птицу». Бывало, встанет около клетки с попугаем, тычет пальчиком и кричит: «Зись!» Мол, птица, глядите-ка!
Тотчас вспомнилось и кто обозвал его «Сонькиным попугаем». Младший Семён Ряполовский, который Андрея схватывал. Вот почему перемешалось. После заточения Горяя словно порча нашла на Семёна — стал строптивый, дерзкий, спорный. В итоге кончил на плахе, осуждённый за измену и участие в заговоре.
А после расправы над Андреем зато стали налаживаться отношения с Борисом. Брат тоже был вызван на Москву для разговора и вёл себя с покорностью и почтением, к тому же при нём был игумен Иосиф, до смерти перепуганный тем, что его покровителя ожидает та же участь, как и князя Углицкого. При встрече, отведя Державного в сторону, Иосиф сказал:
— Борис, брат твой, — истинный твой приверженец, он — светоч четверосветлый, паникадило ясное, освещающее тьму над землёй Русской. Ежели ты, Державный, задумал расправиться с ним, аки с Андреем, то потушишь лампаду сию и к западу от Москвы темно станет.
— Успокойся, Осифе, — ответил Иван. — Не токмо не трону, но ублажу всячески брата Бориса Васильевича, если он присягнёт в верности мне и признает вину Андрея.
