Бела Иллеш - Карпатская рапсодия
— Не скажете ли вы мне, земляк, где можно видеть Белу Телкеша?
Он указал на одного из своих товарищей.
— Вы Бела Телкеш?
Телкеш приостановился и подозрительным взглядом ощупал меня с ног до головы. Я тоже внимательно оглядел шахтера, о котором знал только, что во время войны он был антимилитаристом. Что у него на сердце сейчас — пока узнать я не мог. Это был коренастый, плечистый человек. При слабом свете качающихся фонарей мне были видны только его большие усы и глубоко сидящие, немного раскосые глаза с пронизывающим взглядом.
— Кто вы такой и что вам от меня нужно? — спросил он резко.
— Кто я и что мне нужно, скажу потом. Я привез вам письмо из Ужгорода.
— Письмо? От кого?
— От одного бывшего слатинского шахтера, Илошваи.
— От Яноша Илошваи? От того, который был в плену в России?
— Да, от того самого. Он недавно вернулся и теперь живет в Ужгороде.
— Гм!
Телкеш осветил фонарем мое лицо, больше по привычке, нежели по необходимости, так как было уже почти светло.
— Где письмо? — спросил он.
— Прежде чем передать его, я должен знать, действительно ли вы Бела Телкеш.
— Такое письмо? — спросил Телкеш громче обычного и снова осветил мое лицо. — Садитесь, товарищ, здесь, на краю дороги, и подождите. Я скоро вернусь.
Слово «товарищ» меня очень обрадовало. Но еще больше я обрадовался тому, что Телкеш такой недоверчивый и осторожный. Я был почти уверен в том, что приехал удачно. Я сел на какой-то придорожный камень и стал ждать. Через добрых четверть часа Телкеш вернулся с двумя другими шахтерами. Мое лицо осветили сразу три шахтерские лампы, хотя в этом не было никакой необходимости: солнце уже поднялось.
— Идите за нами, — обратился ко мне Телкеш.
Он повел меня в какой-то дом, где в маленькой комнате спало несколько человек. Телкеш показал мне свою расчетную книжку, после чего я передал ему написанное на полотне письмо Илошваи. Пока они втроем читали письмо, я быстро переоделся в старый, грязный шахтерский костюм, который мне дал Телкеш. Прочитав письмо, шахтеры некоторое время шепотом совещались. Все трое были очень взволнованы.
— У вас имеется удостоверение? — обратился ко мне Телкеш.
— Какое удостоверение?
— На котором нарисована пятиконечная звезда, — ответил Телкеш.
— Есть.
Я быстро снял с левой ноги ботинок и вынул из-за подкладки удостоверение с пятиконечной звездой, которое протянул Телкешу. Удостоверение переходило из рук в руки.
— Это подпись Красного Петрушевича? — спросил Телкеш.
Прежде чем вернуть мне удостоверение, Телкеш нежно погладил крепкой рукой помятый лоскуток материи.
— Спрячьте хорошенько! — посоветовал он.
— Ну, а теперь идемте с нами. По дороге молчите. Жандармам у входа покажете это удостоверение одного из больных шахтеров.
Стоявшие у входа в шахту «Лайош» жандармы, мельком взглянув на расчетные книжки, пропустили нас в клеть.
Начали спускаться. В течение нескольких секунд мы находились в полной темноте, потом глаза мои сразу же были ослеплены резким светом. Шахты освещались мощными дуговыми фонарями. При свете этих фонарей кристаллы соли на стенах шахты сверкали, как искры.
Хотя лифт двигался медленно, около четырехсот метров за две с лишним минуты, все же, когда я вышел из клети, у меня кружилась голова. Быть может, от насыщенного солью воздуха, который здесь чище и свежее, чем на любом морском курорте мира, но вероятнее всего — от раскрывшейся передо мной картины, представлявшей собой разительное смешение законсервированного средневековья с современностью.
Огромные электрические фонари, мощные электронасосы, стальные рельсы, по которым добытая соль перевозится в маленьких открытых вагонах к товарному лифту, — все это был двадцатый век. Остальное напоминало эпоху Владислава I. Голые до пояса шахтеры, опустившись на одно колено, разбивали киркой и ломиком соляную породу. С их голых спин струился пот. Каждый работал по отдельности, там, где хотел, а так как работа была сдельная, то все безумно торопились. Изнеможенные, крайне усталые, не в силах пошевелить ни одним мускулом, они ложились тут же на месте работы. И если кто-нибудь лежал слишком долго, надсмотрщик брызгал ему в лицо водой.
Вспотевшие соляные стены громадного зала вздымались на сотни метров, стократно возвращая грохот молотков.
Как бы подыскивая для себя подходящее рабочее место, Телкеш все дальше и дальше уходил от лифта. Я шел за ним. Через несколько минут мы находились уже далеко от работающих, в тени соляной церкви.
— Осторожно! — предупредил Телкеш.
В стене была вырублена узкая, крутая лестница, без перил. По этой лестнице я последовал за Телкешем. Поднявшись метров на сорок, мы достигли входа в заброшенную старую шахту. В шахте было совсем темно. Телкеш погасил фонарь. Он вел меня за руку. Я ничего не видел, только чувствовал, что под ногами почва гладкая и что раза два или три мы сворачивали то вправо, то влево. После одного из таких поворотов появился свет — мы очутились в большой четырехугольной соляной пещере.
Свет исходил от нескольких поставленных на пол шахтерских фонарей. На земле была разбросана солома, на которой вокруг лампы лежали и сидели какие-то люди. При нашем появлении они поднялись.
Три бородатых человека были в совершенно изорванной форме венгерской Красной армии 1919 года, пятеро — в форме галицийской или украинской народной армии. Четыре русинских крестьянина были в шубах, двое из них босые. Тут же стояли два румынских солдата в полном военном снаряжении, но без оружия.
Объяснения были излишни. Одежда каждого говорила о том, откуда он прибыл.
Телкеш взял в руки лампу и осветил одну из соляных стен.
На ней большими красными буквами было написано:
ЛЕНИН
Весь день провел я среди жителей этой пещеры. Мы разговаривали о старых боях и с большой надеждой — о будущем.
Под вечер в заброшенную шахту собралось человек пятьдесят шахтеров. Я рассказал им, кто меня сюда послал и для чего. Вкратце сообщил, что произошло на свете, за последний год, рассказал, почему Венгерская Советская республика пала, рассказал, как побеждает Российская Советская Республика. Мои разъяснения вряд ли были особенно точными и ясными, но внуки мятежных крепостных, сосланных в виде наказания в соляные копи, сразу поняли — поняли, во всяком случае, что надо делать. Было решено создать слатинскую организацию коммунистической партии. Руководство организации мы избрали лишь на следующий день, после того как я там же повторил свое сообщение собранию шахтеров, в котором участвовало свыше ста человек.
Поздно вечером, закончив свое дело, я отправился из Слатины в Пемете. Слатинцы информировали меня, что пеметинцы ничего не знают о происходящих в мире событиях, что до них не доходят даже вести, просачивающиеся в Слатину.
Была лунная ночь. Из предосторожности я шел не по шоссе. Канава была сухая, но ухабистая. Я быстро устал. Сел отдохнуть и во время отдыха наелся яблок, так как дорога от Слатины до Пемете была обсажена яблонями.
Под лунным светом шоссейная дорога, поднимавшаяся в гору налево от того места, где я сидел, казалась как бы выкованной из серебра. «Может быть, это и есть та серебряная река, — думал я, — о которой так любил рассказывать много лет тому назад отец медвежатника Михалко». От сказки мои мысли перешли к медвежатнику, которого я завтра опять увижу. Не сломили ли его могучее тело четыре с половиной года, проведенные в тюрьме? Что творится сейчас в его голове?
Встав, чтобы идти дальше, я увидел на вершине одного из холмов гигантскую фигуру. Казалось, будто движется какая-то башня. Я бросился на землю.
Обычно, приближаясь, предмет кажется нам больше. Но на этот раз было не так: лунный ли свет был виноват или холм — не знаю, но движущаяся ко мне башня, по мере приближения, все уменьшалась, а когда дошла до меня, то оказалась всего лишь человеком. Но по сравнению с обычным человеком это был гигант. Я сразу узнал его.
— Добрый вечер, кузнец Григори. Откуда и куда?
Медвежатник Михалко не узнал меня. Он не стал меньше с тех пор, как я его видел; но я намного вырос за эти шесть лет, и, таким образом, пропорции изменились.
Михалко взял мою протянутую руку, но сделал это очень осторожно и с большим недоверием посмотрел мне в лицо.
— Неужели, Григори, ты не помнишь мальчика, которого звали Геза Балинт и который всюду совал свой нос!
Михалко хотел что-то сказать, но слова застряли у него в горле. Он глядел на меня широко раскрытыми глазами. Я думал, он заплачет. Но он засмеялся, громко, победно:
— А как мы оплакивали тебя, когда узнали, что тебя повесили! — начал он наконец. — Вернее, плакал только мягкотелый одноглазый Хозелиц. Я ругался. Ну, значит, ты не умер. И здорово вырос! И то и другое — хорошо сделал. А сюда попал какими судьбами?
