Валентин Рыбин - Море согласия
— Хану Атрека и Челекена, сиятельному Кияту шах вручает этот подарок.
Другой каджар поспешно протянул пергаментный свиток с шахской печатью. Кият взвесил фирман на руке и, вернув, попросил гостя, чтобы зачитал, что в нем написано. Перс улыбнулся, оскалив золотые зубы:
«Да забудут великодушные все старые распри и да придут к полному согласию...
Ныне я, повелитель венценосных каджаров, осененный знаменем Льва и Солнца, называю тебя своим другом и говорю: стань бриллиантом в моей короне и прими титул хана племен иомудских, простирающихся от реки Кара-Су до Красной косы...»
Кият-хан, внутренне усмехнувшись, дальше уже не слушал. Старая песенка о том, что иомуды испокон веков поклонялись могущественной Персии и что с давних сор шах считает их своими подданными, а ныне дарует их старшине титул хана, вызвала в Кияте гнев. Он с трудом дослушал шахский фирман и, когда перс, дочитав, вновь протянул свиток, резко сказал:
— Отвезите этот фирман назад своему шаху и передайте, что иомуды никогда не зависели от персов. Подарки тоже верните. Скажите шаху, что ныне Кият-хан настолько богат, что может купить его бриллиантовую корону!
Каджары не ожидали столь дерзкого ответа. Будто оглушенные, они стояли на месте и не знали, что делать дальше. Видя их замешательство, Кият гордо сказал, взглянув на Махтум-Кули-хана:
— Отдай им ларец и проводи до Атрека.
Кият отвернулся, давая понять, что разговор окончен. Приближенные Кията с настойчивой любезностью выпроводили каджаров ив кибитки, помогли им сесть на коней и долго смотрели вслед, пока они не переехали брод.
Конные сотни все это время стояли наготове. Достаточно было одного слова или повелительного жеста, как йигиты бросились бы к персидскому лагерю и разнесли бы его в клочья. Юз-баши, теснясь возле Кията, настаивали напасть на каджаров, упрашивали его об этом: в их глазах горело нетерпение. И кони, чуя настроение седоков, беспокойно перебирали ногами и, вскидывая головы, позванивали удилами. Но Кият молча смотрел на воинов и не принимал никаких решений. В голове его теснились мысли: «Напасть. Разгромить». Но он понимал, что в нем кипит гнев. Самые разумные мысли приходят, когда человек спокоен. И, поостынув, Кият тотчас подумал: «Если нападем, что скажет Ермолов? Что скажет государь русский?» Кият, оглядев приближенных, сказал спокойно:
— Пока не надо. Сами нападать не будем. Но если они поднимут сабли, то пощады пусть не ждут.
Наступили вечер и ночь. Персияне из-за Атрека не ушли. Там горели костры, высвечивая угловатые контуры шатров. Туркмены заняли все места на реке, где могли бы переправиться сотни каджаров, и ждали: вот-вот ударят. Ночь прошла в тревожном ожидании, однако до утра ничего не случилось.
Утром вновь к броду подскакали несколько всадников и передали передовому отряду туркмен, чтобы сообщили
Кият-хану о намерениях Гамза-хана возобновить переговоры. Кият не согласился и предложил персам убираться Прочь. Но они все еще медлили. Передали через брод новый фирман. Чтец огласил Кияту, что ныне на Востоке разгорелся газават. Все народы, как персидские, так и живущие на Кавказе, все до последнего мусульманина подняли свои сабли против неверных урусов. Фетх-Али-шах хочет видеть свою страну в прежних границах: от моря Мертвого до железных стен Дербента. Презрение и ненависть к тому, кто воспротивится священной войне, и жесточайшая кара и проклятие ожидают того, кто из мусульман поднимет саблю против воинов пророка. Фирман был подписан виднейшим богословом Востока Сеид-Хашемом. Персы добавили, что если и это не вразумит Кията, то пусть уповает на аллаха, а фирман передаст ишаку Мухаммед-Тагану-кази.
Кият, выслушав угрозы проповедника, усмехнулся и велел приписать внизу: если до захода солнца Гамза-хан не уйдет с Атрека, го иомуды выбросят его дохлое тело в море. Фирман вновь переправили через реку.
Персы тотчас сняли шатры и отправились в обратный путь.
СМЯТЕНИЕ
Четырнадцатого декабря исполнялась шестая годовщина возвращения Муравьева из Хивы, и он решил отпраздновать этот день. Из соседнего 41 егерского полка был приглашен в Манглис полковник Авенариус, несколько офицеров из Тифлиса. О предстоящем празднике стало известно всему полку. Адъютант Потебня взялся устроить целое представление в пригласил художников. На широких полотнах были нарисованы картины: Муравьев в песках на берегу Узбоя, в крепости Иль-Гельды, его возвращение в Красноводскую бухту. Последнюю картину посоветовал нарисовать батюшка Тимофей, единственный из полка, кто видел, каким вернулся Николай Николаевич: запыленный, с отросшей бородой.
И все-таки суть празднества была не в картинах. Осмотрев картины, Муравьев пригласил живописцев и еще нескольких офицеров следовать за собой. Он повел их в опустевший лесок к землянкам, где стояла большая юрта из белого войлока. Все знали, что привезли ее в Манглис туркмены в подарок командиру полка. С ней было связано его недалекое прошлое.
Миновало всего два года с той поры, как он принял седьмой карабинерный полк и поселился в глуши Мант-лиса, но сколько перемен произошло в это время! Бесславно погиб в Дагестане полковник Верховский. Возвращаясь с полком из Каракайдакских аулов с врачом Амарантовым, он опередил на версту головную роту и был застрелен Амулат-беком. Немного позднее, бог весть по какой причине: то ли спьяна, то ли от умственного расстройства, в Тифлисе застрелился Дмитрий Боборыкин. С трудом перенеся потерю двух лучших друзей, еще не оправившись от пережитого, Муравьев получил еще одно неприятное известие — вышла замуж Наташа Мордвинова.
Тогда же, отправляя на Челекен Якши-Мамеда, Николай Николаевич написал Кияту унылое письмо: жизнь-де проходит горько и скучно: кругом леса, небольшое сельцо да старинный монастырь, а вокруг сырые землянки, Сообщал также, что вряд ли удастся встретиться еще раз, и просил принять в подарок две львиные шкуры и сто четвертей муки. Якши уехал весной. А осенью в Манглис приехали слуги Кията: привезли полковнику большую белую кибитку — ту самую, в которой он жил в Гасан-Кули и на Челекене, в которой позднее селились штурман Баранов с матросами и купец Герасимов с сыном. Теплые воспоминания нахлынули на Муравьева, когда поставили кибитку и он вошел в нее. Вспомнилась первая встреча с туркменами, поход в Хиву; вспомнился добрейший майор Пономарев и батюшка Тимофей. На следующий день Николай Николаевич сел писать прошение к Ермолову. Спустя полгода в Манглис приехал Тимофей, а в Тифлис, со своим семейством, перекочевал Пономарев.
С Максимом Ивановичем, после его приезда, Муравьев успел встретиться только один раз. Посидели за столом в свое удовольствие, вспомнили о походе на восточный берег. И зажил было Пономарев по-новому, но и его скрутило — умер, надорванный заботами и частыми попойками. Умер в крайней бедности, оставив пятерых дочерей, двух сыновей, жену и тещу.
Муравьев в помощь семейству покойного произвел подписку среди офицеров полка. Собрали больше двух тысяч рублей для вдовы, а Максима Ивановича схоронили честь-честью, произвели на могиле в Тифлисе салют.
«За кем же еще теперь смерть охотится?! — угрюмо размышлял Муравьев, возвращаясь в Манглис.— Да и смерть ли людей косит? Не смерть, а время, замороженное дикими законами самодержца, хватает за горло честь и совесть России, душит всех и вся на своем пути! Но что же они там — Никита, Рылеев, Бестужевы! — неужто все заглохло? И от Устимовича ни строчки: разъезжает где-то с Ермоловым по Чечне. Воейков непонятно где: то ли в Петербурге, то ли тоже при командующем?» Не знал Муравьев, что сейчас делалось в Тульчине. Страшная манглисская глухомань давала о себе знать. Тут можно умереть, не помня, какое ныне число...
Муравьев подвел гостей к туркменской юрте. И в то время, как он откинул килим и стал показывать содержимое: ковры, хурджуны, очаг с черными холодными углями,— откуда-то неожиданно появился Демка и быстро доложил, что из Тифлиса приехал майор Кашутин с каким-то очень важным известием.
— Пусть пожалует сюда,— отозвался Муравьев. Но денщик не спешил уйти, переминался с ноги на ногу. Полковник понял: весть, видимо, действительно очень важная, Кашутин хочет сообщить ее с глазу на глаз, бег посторонних.
Оставив гостей, Муравьев последовал в штаб-квартиру — большой бревенчатый дом, напоминающий крестьянскую избу, но с красивым крыльцом и зеленой железной крышей. От штаб-квартиры пахло еще свежим лесом: ее только что выстроили. Едва Муравьев переступил порог канцелярии, как майор Кашутин, стоявший у окна, быстро подошел к полковнику и взволнованно доложил:
— Получено прискорбнейшее известие. Государь-император помер по возвращении из крымской поездки. Тифлисское воинство вчера присягнуло новому самодержцу, императору Константину Павловичу. Вот пакет от Вельяминова на ваше имя.
