Тулепберген Каипбергенов - Сказание о Маман-бие
— Уж так и быть, мехрем, до пятницы потерпим, но помните: даже землю должны вы выскоблить и выжечь, на которую копыто коня крикливого этого уруса ступало!
— Слушаюсь и повинуюсь, почтенный есаул-баши! Сородичи мои, слышали? Пусть каждый, кто живет и дышит, выходит на битву с проклятым урус-бием!
* * *Прорвав кольцо напиравших на него нукеров, Маман отнюдь не намеревался просто спастись. Уверенный, что они ринутся в погоню и неизбежно заплутаются в незнакомой им непроходимой чащобе, бий надеялся подстеречь их и перебить поодиночке. Но те обманули его ожидания, как собаки, упустившие волка, сгрудились они вокруг своего начальника и стали оправдываться да совещаться.
Бий понял, что обстоятельства принимают дурной оборот. Нещадно хлеща плетью белого своего скакуна, он примчался в аул Бегдуллы Чернобородого, нашел ему с Нурабуллой по коню и спешно отправил за помощью к Убайдулле и Мырзабеку биям:
— Скажите, что пришел день, когда от огня, у которого мы согреться мнили, пожар загорелся. Скажите: пришли из Хивы конные воины камыши наши, многострадальный народ приютившие, огнем палить. Скажите, из-под копыт коней их смертоносные искры летят. Скажите, сердце Маман-бия беду почуяло, кровью плачет, со склоненной головой просит у вас бий помощи и совета.
Вымолвил слова эти и вихрем метнулся к Есим-бию.
Слушали аулы неистовый топот коня Маман-бия, понапрасну никогда шума не поднимавшего, и готовились к неведомой новой беде.
20
Хивинскому есаул-баши не терпелось. Задолго до назначенного срока и за утренней трапезой, и за вечерней долбил он все одно и то же:
— Слабо вы управляетесь, мехрем, со своими камышами. Дальше так будете сидеть да тени своей бояться, они вам не только руки изранят, а глядишь, и голову отрежут!
Ни дня, ни часу не было, чтобы он к Есенгельды-мехрему не приставал. Тот уж совсем издергался, даже похудел, сердитый стал, — не подходи близко. Голос его день ото дня звучал все громче и сварливей. А дела его оказались не так уж плохи. В пятницу со всех сторон потянулись всадники к его аулу, — целое войско собиралось.
Есаул-баши повеселел. Вместе с Есенгельды, сопровождаемый своими нукерами, поехал он навстречу прибывшим и сразу, будто обращался к людям давно знакомым и хорошо осведомленным, зачем они здесь, приступил к делу:
— Врага нашего, урус-бия, видели мы в последний раз во-он в тех камышах притаившегося, — сказал он, ткнув камчой в сторону Кок-Узяка. А чтобы его поймать, нет иного средства, чем уничтожить все эти заросли дочиста, так, чтобы и мыши спрятаться было негде! — И весело подмигнул маленькому толстенькому нукеру, тут же легко спрыгнувшему с коня.
Коротышка кинулся к камышам, мигом срезал саблей несколько стеблей, связал их в снопок, поджег от пылающей головешки, которую бегом принес ему из крайней юрты другой нукер, и сунул в гущу растительности. Никто и опомниться не успел, как над камышами встало высокое красное пламя.
— Теперь дело за вами, — сказал есаул-баши, стрельнув в Есенгельды круглым птичьим глазом из-под крутого низкого лба: посмотрим, мол, что ты будешь делать?
Словно придавленный непомерной тяжестью, скованный ужасом, Есенгельды безмолвно сполз с коня, взял из рук толстого нукера связку камыша, поджег и, еле передвигая негнущиеся ноги, подошел и сунул огонь в другое место…
Горохом посыпались с коней его прихлебатели и, стремясь угодить первому — шутка сказать! — каракалпакскому мехрему, разбежались, как голодный скот по весеннему лугу, поджигать камыши… Словно на помощь злому делу, поднялся упругий ветер с моря, гоня и раздувая огонь. Скоро пламя слилось с пламенем, дым с дымом. Темно-багровая туча встала между небом и землей и начала расти, расползаться. В смертной муке гибло все живое в камышах. С жалобным криком взмывали над пожарищем птицы с опаленным оперением и снова падали в огонь. С пронзительными воплями птиц и зверей, гибнущих в своих гнездах и норах, слились крики людей, кинувшихся в пламя спасать свой пасшийся в камышах скот. Обожженные животные с дымящейся шерстью, мечущиеся среди огня, не находя выхода, люди, с плачем бегущие за ними, рев, рыдания, стон, треск и гудение все пожирающего огня, — неравная борьба между жизнью и смертью нарастала с каждым мгновением.
Аулы, еще утром отделенные друг от друга дремучей чащей камыша и джангиля, теперь оголились и торчали разбросанными кучками лачужек на юру, как рыба на дне высохшего озера.
— Люди, народ! Пожар тушить выходите! Сброшено врагами теплое ваше одеяло, в стужу и зной вас укрывавшее! Все на борьбу с огнем выходите, люди! — гремел голос Маман-бия над дымящимся пожарищем, над нетронутыми еще огнем лесами и озерами, то замирая вдали, то снова приближаясь.
Против вала огня поднималась волна народная, шла прибоем, как идут в бурю соленые воды Арала. Смыкаясь плечами, шли за белым конем Мамана густые толпы: шли мужчины и женщины, шли старики и подростки, малые дети и древние старухи, шли с кетменями, ведрами, кумганами, шли наперерез огню, который с каждой минутой неумолимо приближался.
Водой забивали люди искры, летящие впереди пожара, и начинающую тлеть траву. Пахари Есим-бия засыпали очаги огня землей, другие, впрягаясь в соху, пропахивали защитные канавы, кто долбил землю кетменем, кто царапал ее, волоча стволы сваленных туран-гилей с обрубленными сучьями. Но опасность с часу на час росла, ветер перебрасывал искры огня на другую сторону Кок-Узяка, и там вспыхивали язычки пламени, занималась трава. А позади огненного вала открылось оголенное выгоревшее пространство. Нукеры, нахлестывая своих коней и вздымая тучи пыли, с криком и гамом скакали взад и вперед, чая наткнуться на опаленный труп Маман-бия. За ними от бугра к бугру бродили согнанные Есенгельды-мехремом толпы людей, время от времени восклицая: «Вон, вон, глядите: урус-бий, вон что-то чернеется, он, наверное!» Но оказывалось, что чернеется обугленный ствол повалившегося турангиля, и бестолковые поиски продолжались.
На оголенном пепелище обе стороны, хивинская и Маманова, наконец сошлись, и грянула настоящая битва. Люди сшибались врукопашную, выдергивали друг друга из рядов противника, схватывались бороться, как силачи на тое, дрались плетьми. Дехкане с кетменями и топорами шли против нукерских копий и сабель. Маман-бий, ведя за собой вчера еще мирные толпы безоружных людей, то и дело врезался в строй нукеров, поощряя свое воинство криком, возвещавшим, что он здесь, жив, — и, выхватив из рядов какого-нибудь нукера, отнимал у него саблю и бросал безоружного на землю, устремляясь к другому. И все же, продлись эта битва еще день, победа досталась бы вооруженным насильникам. Но уже когда силы истомленных неравной борьбой защитников стали иссякать (детишек и стариков сами гнали они по домам), сквозь шум схватки послышался бодрый голос:
— Не уставать вам, Маман-бий, хорманг! Пропустите-ка нас вперед, отдохните! — Мырзабек-бий с двумя сотнями всадников подошел на помощь каракалпакам.
Сражение вспыхнуло с новой силой. Нукеры оказались не столь поворотливыми, как вновь прибывшие степняки на своих быстроходных конях. Если из схватки с дехканами нукеры устроили своего рода игру, гоняясь верхом за безоружными, неискушенными в кровопролитии людьми, то теперь приходилось биться не на жизнь, а на смерть. А тут подошли еще вооруженные дубинками-соилами полсотни конников под водительством Убайдулла-бия. И хотя старика тут же сбили с коня, перевес оказался уже на стороне хозяев.
С утра бывшее в деле воинство мехрема, а особенно хивинские его приспешники вконец измотались и с наступлением сумерек исчезли, канули как камень в воду…
Битва прекратилась до утра. А с первыми лучами солнца прошел слух, что нукеры священной Хивы возвратились в свой город, попросту говоря — бежали.
Слухи подтвердились, война окончилась. Люди возвращались к своим мирным домам.
21
«Строить юрту — дело добрых людей, разрушать — дело грязных свиней!»
Эту присказку не устает повторять новый хозяин Аманлыка, вообще-то человек на слово скупой. Мастеру не до болтовни, всегда делом занят. Неторопливо строгает он дерево, гнет шесты для купола юрты, строит деревянные решетки — кереге, на которые натягивается войлок… За что бы он ни взялся — все на пользу ученику. Пилит ли, режет ли, постоянно объясняет: что это такое, как и для чего делается. Устанет, приляжет боком на пахучие стружки и скажет Аманлыку:
— А ну, джигит, сделай-ка сам! Посмотрим, что у тебя получится!
И следит за работой ученика. Если Аманлык заготовку испортит, не ругается, не дерется, а, не двигаясь с места, скажет спокойно:
— Ну-ка, постой, во-он ту дощечку возьми да приложи, проверь, правильно ли получилось!
