Еремей Парнов - Заговор против маршалов
«Этих дней не смолкнет слава» — номер «Правды» от 12-го был посвящен маршалу Блюхеру.
13 февраля: «Новости из свежего источника» — опять Геббельс.
14 февраля: «Поездка маршала СССР тов. А. И. Егорова по приглашению начальников штабов литовской, латвийской и эстонской армий».
49
Танкер «Рут», тайно зафрахтованный норвежским правительством, бросил якорь на рейде мексиканского нефтяного порта Тампико.
Полицейский офицер, которому было поручено сопровождать (секретного пассажира, постучался в каюту.
— Позволите помочь вынести багаж, господа? Катер пришвартовывается к борту.
— Какой катер? — Троцкий остановил жену взглядом: «Сиди».— Я не тронусь с места, пока не увижу своих друзей,— прокричал он, не открывая двери.
Безмятежная синева в иллюминаторе и дальний причал с мрачными цилиндрами нефтехранилищ не внушали доверия. И вообще, зачем понадобилось становиться на якорь? Почему не вошли в порт? Из-за конспирации? Или так полагается танкерам? Прежде чем что-то решать, требовалось получить исчерпывающие ответы. Не то чтобы он ожидал увидеть толпу встречающих. Но на бетонном пирсе нельзя было различить ни единой фигурки. Сколько хватал глаз, в пыльном мареве простиралась унылая красная пустыня с вышками и газгольдерами, похожими на гигантские батискафы, выброшенные из глубин океана. В стороне слегка дымила стальная махина ректификационных сооружений: колонны, трубы, низкие, поблескивающие закопченными стеклами цеха. В солнечном беспощадном пожаре язычки факелов едва угадывались по морщинам перетекающих воздушных волн. Это лишь подчеркивало унылую обезлюженность индустриального ада. В таком месте могло произойти все, что угодно. Стоило неделями болтаться в штормящем океане, чтобы попасть в лапы вездесущего ГПУ. Откуда он знает, кто встретит их на том катере?
— У меня есть инструкция применить силу в случае вашего отказа сойти на берег.
— Поступайте как знаете. Мы ничего не боимся,— Лев Давидович ободряюще улыбнулся Наталье Ивановне.— Нас силой отправили в казахскую ссылку и так же силой доставили в Турцию. Если правительству цивилизованной европейской страны не дают покоя лавры Сталина, мне нечего возразить. Но предупреждаю, что на вас ляжет вся тяжесть ответственности за нашу кровь. А насилием нас не удивишь.
Троцкий не преувеличивал. В январе двадцать восьмого, то есть ровно девять лет назад, его на руках вынесли из дома, бросили в машину и повезли на Ярославский вокзал.
— Смотрите, они увозят Троцкого! — сын Лева пытался позвать на помощь, но ему просто-напросто заткнули рот. Прошел год с небольшим, и все так же тайно, подло, в мороз и пургу, гепеуры во главе с Бухариным затолкали их в тесную каюту.
На убийство Сталин тогда не решился, хотя место — пустынный причал под Одессой — было вполне подходящее.
Норвежец постучался еще раз, но, не дождавшись никакого ответа, поднялся на палубу объясняться с властями. Жаркие, ничуть не потускневшие глаза фанатика и пророка полыхнули победным жаром.
Наталья Седова лишь устало улыбнулась в ответ. И кудри побелели, и острая бородка, и упрямо торчащие усы, а взгляд все тот же: непреклонный, испепеляющий. Пожалуй, она одна знала, какой ценой давались ему эти мгновенные вспышки.
По иронии судьбы пароход, доставивший на чужбину бывшего председателя Петроградского Совета, первого наркомвоенмора и председателя Реввоенсовета, назывался «Ильич». Где-то в продуваемых ледяной трамантаной[29] клоповниках Галлиполи или в промозглых трущобах Галаты агонизировали жалкие остатки белого воинства. Отчаявшиеся неудачники, не сумевшие вырваться в вожделенный Париж, искали пропитания в предместьях Истанбула. Отсюда Принкипо был виден как на ладони. Для злорадства в иных дотла сожженных душах не осталось места, а завидовать не было оснований. Участь второго, а для кого и первого большевистского вождя если и была лучше, то ненамного. Ощущая себя заживо погребенным, выброшенным из жизни, он с той же безнадежной исступленностью копался в прошлом и рвался в большой, но недоступный для него мир. Лишь через четыре с половиной года удалось получить документы на въезд во Францию. Из всего, что было написано за эти бесконечно долгие дни и ночи, могло бы составиться пять, а то и все шесть дополнительных книг к семнадцатитомному собранию, что вышло еще на родине.
Такие тонкие ценители, как Эмиль Людвиг, отзывались о нем, как о замечательно одаренном писателе. Но работа над словом никогда не была для него самоцелью. Только оружием в политической борьбе. Вышедшую из-под пера книгу Троцкий оценивал сугубо прагматически, по непосредственному результату, а он зачастую оказывался совершенно ничтожным. «Сталинская школа фальсификации», изданная в Берлине перед самым гитлеровским переворотом, тоже не всколыхнула, как он втайне надеялся, Коммунистический Интернационал.
Несмотря на успех «Истории революции», переведенной на несколько языков, невзирая на бесчисленные журнальные публикации, интервью и рассылаемые по всему свету письма, все утекало в песок. Стоило ли жечь себя ночь напролет, чтобы довольствоваться фантомом, иллюзией?
Впрочем, спасибо и за то, что горбатой скале в Мраморном море не суждено было стать островом Святой Елены. Он все-таки прорвался в центр Европы и, главное, вывез свой бесценный архив. Однако и Лазурный берег, давнее прибежище русской аристократии, не принес ожидаемых перемен. Дышалось как будто вольнее, но зато и опасность придвинулась на расстояние выстрела. По сути та же тюрьма, но умело загримированная под райскую обитель сочными красками юга: руки связаны, на устах печать вынужденного молчания. В Париж ни ногой, никаких заявлений для печати, даже выступать в рабочем клубе и то не разрешается. Довоенная эмиграция не знала подобных ограничений. Слишком напуган мир, слишком напряжены охватившие его силовые линии.
После подписания франко-советского договора Троцкий окончательно превратился в нежелательного иностранца. Как только раскрылось его инкогнито — случайно? — власти поспешили с указом о высылке. Остановка была за малым: найти страну, которая согласилась бы предоставить убежище человеку, за которым охотится НКВД. Притом опаснейшему революционеру, повсюду имеющему восторженных почитателей. В Европе, пронизанной током противоположно заряженных полюсов, для Троцкого уже не было места. Одни правительства ориентировались на национал-социализм, другие рассчитывали на союзническую поддержку Сталина, третьи не желали для себя лишних осложнений.
Лишь маленькая Норвегия решилась пригреть изгнанника при условии, что он полностью откажется от любого вида политической деятельности. В тот год был арестован его сын Сергей, не пожелавший по наивности вкусить эмигрантского хлеба. На Лубянке из него пытались выжать клеветнические показания на отца и брата. По-видимому, безуспешно, ибо, как стало известно из нелегальных источников, он был этапирован в Воркуту, куда стягивали подавляющее большинство троцкистов. Отрекшихся и нераскаявшихся с роковой отметкой КРТТД — контрреволюционная террористическая троцкистская деятельность.
— Сталин намеревается вырвать показания против меня у моего собственного сына,— крепясь из последних сил, говорил он близким друзьям, навещавшим его в северном суровом уединении.— ГПУ, не колеблясь, доведет Сергея до помешательства, а затем расстреляет.
Наталья, лично от себя, обратилась с воззванием к «Совести мира». Но практически никто не откликнулся.
— Ты знаешь,— признавался он в особо тяжелые минуты жене,— я ощущаю себя выжатым до последней капли. Лучше бы мне умереть. Как ты думаешь, может, моя смерть спасет Сергея?
А на другое утро он с тем же непримиримым упорством хватался за перо.
«Возмущение, гнев, отвращение? — писал по поводу судебных инсценировок.— Да, и даже временная усталость. Все это человеческое, слишком человеческое. Но не поверю, что вы позволили пессимизму взять верх... Это равнозначно тому, чтобы самым пассивным и жалким образом обидеться на историю. Разве так можно? Историю следует воспринимать такой, какова она есть; когда же она позволяет себе подобные невероятные и грязные выходки, от нее надлежит отбиваться кулаками».
И отбивался, подбадривая усталых, заражая силой духа изверившихся.
