Борис Федоров - Царь Иоанн Грозный
Чтобы не возвращаться более к речи о литературных опытах царя Иоанна Васильевича, укажем здесь, кстати, на его молитвенное послание, писанное в 1575 году к святым страстотерпцам — князю Михаилу Черниговскому и боярину его Феодору, по поводу принесения мощей их из Чернигова в Москву. Это послание очень красноречиво. Затем в двух крюковых стихирях начала XVII века (из которых один находится в библиотеке Сергиевой Лавры, № 428, а другой в библиотеке Московской Духовной Академии, № 78) читаем две стихиры Святому Петру митрополиту (21 декабря) на Господи воззвах, с надписью: «творение царя Иоанна деспота Россейского», две стихиры ему же «на исхождении» (то есть на литии), с надписью: «творение царя и великого князя Иоанна Васильевича всея России» и две стихиры на Сретение «Пречистой Владимирской» (26-го августа).
XI
Отъезд Курбского и его резкое послание ещё более и ещё сильнее возбудили подозрительность Иоанна: в лице этого отъездчика всё русское боярство словно кидало царю дерзкий вызов. Иоанн стал готовиться к нанесению решительного удара тем, кого считал своими врагами. Для этого ему нужно было убедиться в том, насколько он может рассчитывать на содействие народа.
Рано утром 3-го декабря 1564 года Москва была сильно встревожена странным, непонятным зрелищем. На Кремлёвской площади появилось множество саней. Из царского дворца выносили и укладывали на них царское имущество: иконы, кресты, драгоценные сосуды, золото, серебро, одежды. Уже раньше носились слухи, что царь куда-то намерен ехать; но эти необычайные сборы ясно показывали, что царь имеет в виду не временную поездку, а перебирается со всем своим имуществом, но куда именно и надолго ли, этого никто не знал. В Успенском соборе шла торжественная служба: обедню служил сам митрополит. В церкви ждали царя духовенство, бояре и другие сановники. Царь пришёл. Он долго и усердно молился, принял затем благословение от первосвятителя и милостиво простился с бывшими в церкви. Вышедши из собора, он сел в сани с царицей, второй супругой своей Марией Темрюковною, с детьми и несколькими своими новыми любимцами и уехал из Москвы в село Коломенское, где пробыл две недели, переждал распутицу и поехал дальше; побывав в нескольких монастырях, он остановился наконец в Александровской слободе.
В Москве этот неожиданный, необычный, таинственный отъезд произвёл недоумение, изумление и тревогу. Все чувствовали, что он не предвещал ничего доброго.
Это всеобщее недоумение продолжалось до 3-го января 1565 года, когда митрополитом Афанасием получена была от царя грамота, в которой царь, исчисляя вины бояр начиная с его малолетства, обвиняя их в корыстолюбии, нерадении, измене, обвиняя духовенство в ходатайстве за изменников, объявлял, что, «не хотя их многих изменников дел терпети, оставил своё государство и поехал, где вселитися, идеже его государя Бог наставит». С тем же гонцом получена была грамота к «православному христианству града Москвы» (гостям, купцам и всему народу), в которой государь писал, что на них он гнева не имеет.
Это странное сообщение произвело неописанный ужас в Москве. В это время шла война с Литвой, крымские татары грозили с юга, и в такую-то трудную пору являлось в государстве полное безначалие. Но государству угрожало ещё другое, большее зло: объявляя одним гнев, а другим милость, царь разъединял народ, вооружал большинство против меньшинства, чернил перед толпою народа весь служилый класс и даже духовенство и таким образом заранее предавал огулом и тех, и других народному суду.
«Государь нас покинул: мы погибаем! — кричал народ. — Кто спасёт нас теперь от нашествия врагов? Мы останемся, как овцы без пастыря!»
Духовенство, бояре, приказные люди — все стали умолять митрополита, чтобы он умилостивил, упросил государя не покидать: «Пусть государь не оставляет государства; пусть казнит своих лиходеев. В животе и смерти волен Бог и государь!» — слышалось со всех сторон.
«Мы все своими головами, — прибавляли бояре и служилые люди, — идём за тобою, святителем, бить челом государю и плакаться».
«Пусть царь только укажет нам своих лиходеев и изменников, — мы сами их истребим!» — кричали купцы и народ.
Митрополит хотел было немедленно ехать к царю, но на общем совете было положено, чтобы он остался в столице, где уже начинались беспорядки. Вместо него поехали святители, а главным между ними новгородский архиепископ Пимен. В числе духовных лиц был давний наушник царский чудовский архимандрит Левкий. С духовенством отправились бояре — князья Иван Дмитриевич Бельский, Иван Фёдорович Мстиславский и другие. Были с ними дворяне и дети боярские. Как только они появились в Александровской слободе, то были тотчас же, по царскому приказанию, окружены стражею: царь принимал их как будто врагов в военном лагере. Восхваляя и возвеличивая всячески царя, посланные умоляли его ради святых икон и христианской веры, которые могут быть поруганы врагами-еретиками, взять снова власть в свои руки. «А если тебя, государь, смущают измена и пороки в нашей земле, о которых мы не ведаем, то воля твоя будет — и миловать, и строго казнить виновных, всё исправляя мудрыми твоими законами и уставами».
Царь сказал им, что он подумает, и чрез некоторое время призвал их снова и дал такой ответ:
«С давних времён, как вам известно из русских летописцев, даже до настоящих лет, русские люди были мятежны нашим предкам, начиная от славной памяти Владимира Мономаха, пролили много крови нашей, хотели истребить достославный и благословенный род наш. По кончине блаженной памяти родителя нашего, готовили такую участь и мне, вашему законному наследнику, желая поставить себе иного государя, и до сих пор я вижу измену своими глазами: не только с польским королём, но и с турками и крымским ханом входят в соумышление, чтобы нас погубить и истребить; извели нашу кроткую и благочестивую супругу Анастасию Романовну: и если бы Бог нас не охранил, открывая их замыслы, то извели бы они и нас с нашими детьми. Того ради, избегая зла, мы поневоле должны были удалиться из Москвы, выбрав себе иное жилище и опричных советников и людей».
Иоанн подал им надежду на то, что он возвратится и снова примет жезл правления, но не иначе, как окружив себя избранными, опричными людьми, которым он мог доверять и посредством них истреблять своих лиходеев и выводить измену из государства. Удержав некоторых бояр при себе, он отпустил других сановников и должностных лиц в Москву, чтобы там до его приезда дела шли своим чередом.
Наконец 2-го февраля царь прибыл в Москву и появился посреди духовенства, бояр, дворян и приказных людей. Наружность его поразила всех: его трудно было узнать, так он изменился за последнее время. Взгляд его был мрачен и свиреп; беспокойные глаза беспрестанно перебегали из стороны в сторону; на голове и в бороде вылезли почти все волосы. Видно было, что он пережил недавно страшную душевную тревогу. Покидая государство на произвол судьбы, Иоанн затевал игру не совсем безопасную. Что, если бы повторилось то, что произошло после московского пожара? Происшедший в то время мятеж показывал царю, что московский народ подчас способен поддаться внушению противников власти. Но роковая игра выиграна. Царь торжествовал. Духовенство, народ и бояре признали, что без него царство погибнет.
Иоанн объявил, что он, по желанию и челобитью московских людей, а наипаче духовенства, принимает снова власть, с тем, чтобы ему на своих изменников и непослушников вольно было класть опалы, казнить смертью и отбирать на себя их имущество и чтобы духовные вперёд не надоедали ему челобитьем о помиловании опальных.
Обезопасив себя таким образом с одной стороны народным признанием правоты и законности своих будущих действий, а с другой отстранением всякого обуздания своего произвола со стороны религии, Иоанн приступил к реформе государства. Управление разделялось на две части: одна называлась опричниною (то есть особенною, состоящею на исключительных условиях), другая — земщиною. Устав опричнины, придуманный самим царём или, быть может, его любимцами, состоял в следующем: государь поставит себе особый двор и учинит в нём особый обиход, выберет себе бояр, окольничих, дворецкого, казначея, дьяков, приказных людей, отберёт себе особых дворян, детей боярских, стольников, стряпчих, жильцов; поставит в царских службах (во дворцах — сытном, кормовом и хлебенном) всякого рода мастеров и приспешников, которым он может доверять, а также особых стрельцов. Затем все владения московского государства раздвоялись: государь выбирал себе и своим сыновьям города с волостями[60], которые должны были покрывать издержки на царский обиход и на жалованье служилым людям, отобранным в опричнину. В волостях этих городов поместья раздавались исключительно тем дворянам и детям боярским, которые были записаны в опричнину (числом 1000). Те из них, которых царь выберет в иных городах, переводятся в опричные города; а все вотчинники и помещики, имевшие владения в этих опричных волостях, но не выбранные в опричнину, переводятся в города и волости за пределами опричнины. Царь сделал оговорку, что если доходы с отделённых в опричнину городов и волостей будут недостаточны, то он будет брать ещё другие города и волости в опричнину. В самой Москве взяты были в опричнину некоторые улицы и слободы, из которых жители, не выбранные в опричнину, выводились.
