Евгений Сухов - Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного)
До государя донесли весть, что челобитие его прочитано на митрополичьем дворе, встряхнуло оплывшее от безделья боярство, что сумели отодрать они толстые седалища и ринулись вослед государю.
Второй день Иван Васильевич ждал посыльных.
Выглянул государь во двор, а на душе потеплело — монахи народ артельный и старательный, успели очистить от снега двор, а дорожки посыпали песком с солью, да так круто, что она растопила снег и рыхлыми вкраплинками добралась до самой земли. Порядок во дворе такой, что хоть сейчас заморских гостей принимай! Но вместо послов пришли владыки, посланные митрополитом Афанасием. Постояли они во дворе, повертели головами, созерцая чистоту и порядок, а потом, не дождавшись почестей, стали подниматься на красное крыльцо.
Государь встретил гостей хмуро: присесть не разрешил и остановил у порога грозным окликом:
— Чего надобно, владыки?
— На царствие, государь, возвращайся, вся русская земля тебя об этом просит. В ноги тебе, государь, кланяемся. Дом твой в запустении стоит, а царствие в унынии. Скорбь великая без твоей милости над царствием витает, — начал игумен Чудова монастыря, — а нам, грешным, оттого тоска невыносимая. Вернись же, Иван Васильевич, на царствие, всем миром тебя просим!
Застыли архимандриты: что же государь скажет?
Снял самодержец шапку, перекрестился на чудотворный крест, и владыки невольно ахнули: облысел государь, вместо кудрей жалко топорщились остатки волос. Нелегко далось ему скитание по московским слободам.
— Посмотрите на меня, государи. Кто перед вами? Это не ваш прежний всесильный господин, а немощный старик! Сам удивляюсь, в чем душа держится. Сколько тебе лет, владыка?
— Бог не обидел, семьдесят минуло.
— А мне и половины этого нет. А я так в горе своем разомлел, что чудится мне, будто на сто лет прожил. Кожа моя пожелтела, морщинами покрылась и стала такой же безобразной, как кора древа. Волосья с меня клочьями сходят, как с паршивой собаки. Горестно мне, владыка. Ой, тяжко моему сердечку! Такая боль на душе, что и рассказать не могу. Ведь не просто же я со своего двора ушел, а царствие свое покинул! Не бывало еще такого, чтобы государи московские трон оставляли и бродягами бездомными по дворам неприкаянно шлялись. Хотел я городок на окраине себе оставить, чтобы зажить там честно и быть мирянам верным господином, но истину понял… Нигде для меня места нет! Не греет чужая сторонушка. Если где и буду жить, так это в Александровской слободе. А на царствие… не вернусь! Живите как хотите! — махнул рукой Иван Васильевич.
— Государь наш, не можем мы без тебя жить. Царствие без хозяина — это все равно что дитя без присмотра. Пропадем! Разорят нас недруги! А в самой Москве столько смуты позналось, что и не пересказать. Самозванцы на твой трон зарятся, того и гляди, что великокняжеские бармы наденут.
— Нет мне дороги в Москву! — пусто отвечал Иван Васильевич.
— Государь, только ты можешь изменников наказать. Они, злыдни, себя хозяевами мнят! Караулы поставили, честной народ от ворот гонят, а татей столько в Москву набилось, что счет потерян. Думным чинам просто так в городе показаться нельзя, того и гляди разбойники голову отвернут. Шатание, государь, в городе, а поутру бабий визг слышен. Он-то похуже бесовского смеха. Такое блудство пришло, такая пакость вокруг наступила, что не приведи Господи!
Владыки не сделали и шагу — так и стояли просителями в самых дверях, правда, не о себе хлопотали, о царствии заботились. Многих из них Иван Васильевич помнил с детства, а архимандрит Левкий до того строгий был, что драл юного царя за малейшую провинность, а сейчас ниже всех голову наклонил.
— Государь, не отринь протянутую руку, — просил ростовский владыка, — не отвечай злом на добро.
— Не держу я на вас зла, святейшие отцы, — отвечал царь. — Изменники-бояре обступили трон, вот они-то и желают прервать мой род. Неужто вы думаете, что по своей воле я заперся от мира и окружил себя великой охраной? Смерти боюсь! — признался государь.
Селение и вправду напоминало полевой лагерь и, не зная того, что здесь засел самодержец, можно было бы предположить, что в московские пригороды проник многочисленный отряд врагов.
Владыки с содроганием подумали о бердышах, которые упирались им в спины, когда они шли от ворот монастыря до государевой кельи.
— Не бойся, государь, — настаивал игумен Чудова монастыря, — мы клянемся своими епитрахилями, что никто не мыслит против тебя зла, а если кто и горазд на лихое дело, то проклянем его всем миром! Помрет он без покаяния, приняв на себя тяжесть анафемы!
Анафема! Нет на Руси большего проклятия, чем отлучение от церкви. Вот такой кары желал государь своим недругам, и чтобы каждый православный плевал душегубцам вослед, и чтобы крестились старики, глядя на боярские шапки, а юродивые кидали комья грязи в горделивые спины.
Анафема!
Молиться им тогда втихую, прячась от постороннего взгляда, подобно татям, волокущим чужое добро. И проклятое слово не смыть до самой кончины.
Загнать бы всех старших Рюриковичей в поганую яму анафемы.
— Так, — протянул государь.
Плеть духовная нужна супротив нечестивцев, да такой крепости, что при ударе хребет надвое рассекает.
— Только не бросай нас сирых, государь!
— Неужто и бояре меня на царствие просят?
— Просят, государь! Просят! Челом бьют тебе бояре!
— Тогда почему я здесь ближних бояр не вижу?
— Гнева твоего праведного опасаются. Но наказали нам, чтобы без государя не возвращались.
— Вот оно как! Быть посему… Но без слова боярского Москвы не перешагну. Хочу склоненными их видеть, и чтобы от порога ко мне на коленях к трону ползли. А теперь ступайте, святые отцы. И легкой вам дороги до стольного града.
* * *Бояре прибыли вскорости. От самых ворот, невзирая на Никольский мороз, шли с непокрытыми головами и, словно в карауле, провожали их до дверей государевой кельи стрелецкие старшины.
Иней седыми узорами ложился на волосы бояр и неохотно, крупными каплями, сходил с покаянных голов, когда они перешагнули порог натопленной кельи. Шли повинными, попирая великокняжескую кровь; опустились на колени. Вот тогда они и поднялись выше государя.
Первым среди бояр был Александр Горбатый-Шуйский: даже стоя на коленях, он был выше всех остальных на целую голову. И неторопливо, шажок за шажком, они поползли к трону. Именно так султан Сулейман встречал подданных и вассалов, так царь Иван приветствовал раскаявшихся слуг. Вот совсем немного, и они подползут к его сапогам, чтобы коснуться их губами, как это делают рабы в Оттоманской Порте. Но когда до трона осталось только два шага, царь остановил бояр вопросом:
— Чего же вы хотите от московского Иванца, господа?
— Государь наш Иван Васильевич, винимся мы перед тобой всем русским миром. Прощения у тебя просим. Не губи нас сиротством, будь же нам, как и прежде, родным батюшкой, не гневись на нас окаянных, воздержи свой праведный гнев и прими покаяние холопское. Христом-Богом умоляем, вернись же в Москву на царствие! Житья без тебя не стало, а русская земля в разорение впадает.
Бояре были посланниками русской земли. К послам издавна особое отношение — первую чарку с государева стола несут им. У ворот знатных гостей встречают красные девки с пирогами и караваем хлеба. На крыльце кланяются им вельможи и знатные чины, а у самой комнаты встречает государь и трижды целует.
Здесь же, уподобившись аспидам, бояре подползли к трону, а государь не желает видеть замаранных кафтанов.
— Поднимитесь, господа, не нужно мне ваше смирение. Почтение перед государем должно быть.
— Государь, не губи детей своих, вернись на царствие!
Размышлял Иван Васильевич, даже чело в складки собрал, а потом отозвался глухо:
— Если я и вернусь… то с условием![80]
— Каким? — подался вперед Александр Горбатый.
Иван Васильевич вспомнил свой недавний разговор с Афанасием Вяземским, который внушал царю: «Тебе, государь, на слуг своих ближних опереться надобно. Орден создать, какой короли строят в Западной Европе, вот тогда всю крамолу и порушишь!»
Заглядывался Иван Васильевич на Европу. А потому и мастеровых из Италии и Баварии понагнал, и вместе с купцами у торговых рядов стояли башмачники из Тюрингии, кровельщики из Варшавы. Но особым почетом у государя пользовались английские купцы, которые шастали по бескрайним просторам России так же свободно, как если бы разъезжали на парусных суденышках по Атлантическому океану. А немецким послам царь не забывал говорить о том, что булькает в его жилах кровушка самого цезаря. Преклонялся государь перед мастерством испанских оружейников и радовался каждой подаренной пищали, как несмышленый отрок сладкому прянику. «Ишь ты! Неужно свой орден создают?!» — «Создают! — боднул башкой князь. — И всю крамолу словно метлой выметают. По закромам, государь, мести надо, вот там самая измена и прячется. А уж мы тебе в том пособим!»
