Виктор Сергеев - Унтовое войско
Лапаногов, поглядывая на Катерину, хмурился, закрывал глаза, чтобы сгинул образ русалочий, тяжело вздыхал, а та, как нарочно, не уходила из горницы, ладилась с матерью хлеб молотить в избе на полу.
— Казаки мне иное брехали, — равнодушно отвечал Егор Андриянович. — Подошел-де Макея с саженью… и отказывал Степке в рубке леса изруганьем скверной бранью. Он же, Макея, человек таковский — из азартности своей ударил Степку по боку саженью да еще по голове. Зрил я на виске у него сине-багровый знак… Замахнулся еще… Дело бы и табак. Но будто бы Степка, видя его азартность, вырвал ту сажень из его рук.
— Врет! — оживился хозяин. — Ей богу, врет!
Катерина колошматила вальком по яричному снопу, мешала слушать.
— Перестань! — крикнул хозяин. — В ушах звенит…
Катерина распрямилась, уничтожающе оглядела хозяина и гостя, почему-то начала засучивать рукава кофты, ноздри ее дрожали, в глазах мерцало что-то злое. Но она сдержалась, ничего не ответила, села на лавку, скрестив руки на груди.
«Ну девка, ну девка! — дивился Егор Андриянович. — Хороша стервуха! Ух, какая! Буркалы-то выставила. Хороша до обалдения. Такую бы в… Нерчинск… выманить из дому…»
— Иль у тебя, хозяин, ни овина, ни гумна? — спросил Лапаногов. — Вальком какая молотьба? Статочное ли дело? Валек, он и есть валек… белье катать.
— Овин денег стоит. А мне бы пока вымолоть куля два.
— Подождал бы… как река станет… на льду бы и помолотили.
— Ждать-то не можно, ваше степенство.
— Зерно теряете. Которое в щель закатится, которое из колоса не выбьется.
Катерина выпялилась из окна, поваживала глазищами. Не поворачиваясь к гостю, обронила сердито:
— У нас все во дворе молотят. И ниче.
— Какое «ниче»? — отозвался хозяин. — Зерно наполовину с землей. Сколько ни провевай, песок в хлебе…
Мать из сеней окликнула Катерину. Та выскользнула из горницы, бесшумно ступая в вязаных пуховых обутках.
— На выданье девка? — спросил гость.
— Годами вышла. А умок-то девки еще не созрел. Дура и есть дура. Не дай и не приведи, царица небесная.
— А что так?
— Воли много себе забирает. Сваты через порог, а она фыркает… Кобылка необъезженная. За чужой-то спиной сполгоря жить.
— Поучил бы маленько.
— Да ведь… как сказать… Подступа к ней, батюшка, нет. Вроде и несподручно мне, — вздохнул хозяин, косясь на дверь. — Вырвал ты у меня признание… Поведаю тебе. Неродная она мне приходится. Отчим я ей.
— Вона как! — воскликнул Лапаногов. — Подстрекнул ты мое любопытство. А что же, родитель-то ее помер, че ли?
— Убили его, сердешного. В Карийском тюремном замке.
— Ну-у! — осторожно протянул гость. — Ишь ты, беда-то какая. Не знаешь, где смерть свою найдешь.
— Служил он на Каре при тюрьме надзирателем. На осмотре обозначилось, что убийство сделано деревом по голове. Пошел он сменять караул при помещении. Встал в караул без надлежащего со стороны казны свету… Казна обязана непременно в ночное время выдавать для надежной обережи свечи.
— А как же это было-то?
— Дык как… При тюремном помещении допустил он до печи… тех ссыльных заключёнцев. Варить, стало быть, пищу перед отходом ко сну. А после окончания варения начал он запирать ссыльных в камеру и по темноте времени думал, что всех заключил в оную. Ан нет. Трое сокрылися. И по злоумышленности своей надзирателю подстроили неприятность… Стебанули беднягу в висок деревянным предметом и лишили через таковой удар его жизни. От шуму и крику сделался переполох. Кандальные арестанты выбежали в коридор. Пооткрывали все камеры в корпусе. Надзиратели и случившиеся тут в малом числе караульные казаки скоренько откомандировались для взятия огнестрельного орудия к господину сотенному командиру.
— Бегли бы в цейхгауз.
Хозяин перекрестился, опрокинул рюмку в заросший усами и бородой рот, потянулся к закуси. Пожевал, опять покосился на двери.
— Казенное орудие сохранялось в доме сотенного командира.
— Непорядок, — со знанием дела заметил гость.
— Можа, и непорядок. А для взятия надлежащей предосторожности и прекращения злодейства побежали… поопаслись остаться в тюрьме с одними только саблями. Взяв потребное для себя огнестрельное орудие у сотенного и свечи в казарме, доследовали они обратно и нашли тюрьму отворенной и арестантов-убийц сбежавшими с саблей, отнятой у убиенного им надзирателя Павла Чуркина. Арестантов-то сбежавших искали, да не отыскали. В убивстве подозревался Ефим Холодов. Он из тех трех-то самый дюжий, он, поди, и пристукнул Чуркина. У меня и приметы его есть. Присланы полицией. Черный, яко смоль.
— Много их шляется по земле.
— Да-а… Вот она, жизня-то! Седни живем, а завтрева нет. Покойник-то, царство ему небесное, частовременно выставлял пеню господину сотенному командиру — просил о потребном количестве для тюрем свеч, равно и о переносе в казарму ящика с казенной орудией, но начальство сыграло в столбняка — сих донесениев в резон не приняло.
По жалости своей я его семью призрел, себе на пропитание взял, чтоб по миру не пошли… Катерину-то я с пелен знал. Так и живем. Перебиваемся с хлеба на квас.
В гробу бы он перевернулся, Чуркин-то, ежели увидел бы, что дочь его до сего времени не обвенчана. А ведь, что баять… Катерина-то наша глянется женихам. На неделе заявлялся тут один… сват. Ни чаем-сахаром, ни самогоном я его не угостил, не по нутру он мне, брех собачий.
— Не за свата же выдаешь?! — хохотнул Лапаногов.
— Да ин верно. А по вывеске и лавка у купца. Жених-то энтот славнецкий, токмо ленив. Пойдет гулять — и дело в сторону. Ну да… Потом уж пропьем невесту, если что… Вспрыск за мной.
Лапаногов нашел руку хозяина, торопливо мял тому пальцы, обливаясь потом, шептал:
— Вспало мне на ум… Вопреки судьбы пойду, Яким Степаныч. Войди в мое положение… обожди, не пропивай Катерину.
— Иль задумал чео? — С загоревшимися глазами хозяин придвинулся к столу, совал свою волосатую руку чуть не под жилет Лапаногову. — Сынка твово помню. Как же! Боевит не по возрасту, напугал меня, всех тут напугал… убивцев скорехонько отыскал и сам же, волею божьей, погубил оных. От такого сокола и Катерина не отвернется.
— Обожди, — пыхтел разомлевший Лапаногов. — Какого сына? Сапоги тебе всмятку… Я не про сына. Про свое холостятство баю. Впоперек судьбы, Яким Степаныч. По сердцу мне твоя девка, так и знай.
— Што-ись?
— Баба моя одержима была с давнего времени болезнью… стеснением в груди… и по власти всевышнего померла. Годов пять тому минуло. Выдавай за меня Катерину! Слышь? Я не постою… В кумпанию к себе возьму, лесом торговать зачнешь… деньгу гоношить. А то смотри-и… Вспохватишься, а уж пенки сняты!
Яким Степанович, побелев с лица, подвинулся от гостя, еле выдрал пальцы из потной ладони Лапаногова. Усы его задергались, на кончике носа висела капелька… упала на столешницу. Он обтер рукавом лицо, прокашлялся.
— Не гневи господа, Егор Андрияныч. В голове завихрение. Сразу все перезабыл — где я, кто я…
— Не торопи себя, не торопи! Не выставляй возраженья! К твоей же выгоде. Посуди сам. И духом и телом мощен я, на белом свете не зажился. Никто про то не скажет. А ты мне подсоби… Слышь, Яким Степаныч! Пала мне на сердце Катерина, не отступлю от своего, добьюсь. А ты посодействуй. И я тебя за то самое высоконько подниму. Дом сосновый запишу на тебя. С горницей. Трое дверей на крючьях железных, три окна стеклянных, четыре слюдяных. Что? Не хошь слюдяные? Все семь застеклю! Не пожалею ничего. Слышь? При окнах болты железные…
— Да потише ты, Егор Андрияныч, ради Христа! — шептал побелевшими губами хозяин. — Услышат…
— А пусть! Пусть слышат! При доме получишь ты амбар с завозней, баню, у коей двери опять же на крючьях железных. Крепостной лист на оный дом в залоге у пограничного правления. Поедем в Троицкосавск хоть на той неделе. Мне проще пареной репы. Выскочишь в люди. Чео тут высаливать рукава-то. Эка должность… Староста!
По лицу хозяина ходили красные пятна. Дрожащими пальцами он расстегнул ворот, выпустил рубашку из-под жилета, шумно вздохнул, растерянно и радостно улыбнулся:
— Да я рази против! Ни в жисть! Да я завсегда с почтеньем к тебе, Егор Андрияныч. Засылай сватов. Чео уж там… Пропьем. Катерина бы не перечила. Вольная она, непослухмяная. А може, тебя и не оттолкнет? Позвать, че ли?
— Зови!
Гость высек огонь кремнем, закурил.
Хозяина словно ветром сдуло, вылетел в сени, забыв шапкой покрыть голову. Лапаногов затуманенным взором оглядел стол, долил рюмку до краев, выпил, не закусывая. Подумал, еще налил, выпил. Смутная тревога входила ему в грудь, щемило под сердцем. «Куда лезешь? Какой жених? Сын еще холост… Чео в станице скажут? Герасим… А что Герасим? У него своя жизнь, у меня своя. Отделю его. И землей, и имуществом изволит получить выдел. Как хочет… С умом да казной везде прожить можно. В Шарагол ему неча вертаться, подальше с глаз… Сколько жизней загубил. А как сие было? Неведомо. Не открылось бы чео… Не с умыслом ли порубил он тех мужичков? С глаз долой, чтоб не сыскал никто. На Амуре ему в самый раз. А я с Катериной… Ах, канашка, черт ее бери! Новую семью заведу, не стар я. Голосу и мотиву хватит на все песни, не перепеть. А один живешь в забросе».
