Родион Феденёв - Де Рибас
Маклеры обязывались принимать деловых людей каждый день до трех часов, над дверьми иметь табличку «Здесь живет маклер», содержать в порядке шнурованные книги, с купцов, покупающих казенные товары, брать по деньге с рубля.
После ритуала, сопровождавшегося целованием библии, новоиспеченные маклеры стали делом доказывать, что не собираются быть клятвопреступниками, а именно: начали честный, открытый всем глазам и карманам аукцион. Продавалась мебель, предметы дамского туалета, безделушки, табакерки, парики. Первым шел секретер немецкой работы с первоначальной стоимостью в пятьдесят рублей, и публика охотно повышала цену – город нуждался в мебели, ее везли даже из Константинополя. Прапор Масало почему-то стучал деревянным молотком не по аукционному столу, а по предлагаемым горожанам вещам. Секретер выдержал. Но когда жена майора Бицилли, ставшая обладательницей секретера, попыталась открыть его ящики, то сделать этого не смогла, как ни старалась. Маклеры пришли ей на помощь, но с тем же результатом. Посыпались предположения:
– Сразу видна немецкая работа! Секретер потому и секретер, чтоб ящики никто не мог открыть! А в секретерах, бывает, и бриллианты хранят.
При упоминании о бриллиантах прапор Масало побледнел и объявил:
– Господа одесситы, секретер оказался с секретом. Я аннулирую результаты аукциона для тщательного осмотра его полицией.
– Секретер мой! – возмутилась майорша.
– Но он неисправен, – внушал ей маклер.
– Он мой со всеми неисправностями и бриллиантами! – воскликнула она и, раскинув руки, защищала свою собственность. Базарный Колба мясным ножом, наконец, вскрыл ящики и объявил:
– Бриллиантов нет. Только паутина и дохлые тараканы. И что-то написано… – И к увеселению публики прочитал: «Силантий Терехов из Торжка сию немецкую вещчь работал».
Парики, дорожный столовый прибор, французский фрак шли с молотка без осложнений. Но апогея аукцион достиг, когда вниманию публики был представлен низкий добротный ореховый шкаф. Прапор в свое удовольствие стучал по нему молотком, объявлял цены, и шкаф достался предводителю греков Афанасию Кес-Оглы. Он тут же приказал своим работникам оттащить приобретение в сторону, и тут дверцы шкафа распахнулись – из внутренностей его выскочила крупная и злобная свинья и сбила с ног двух маклеров.
Аукцион немедленно превратился в сборище веселых людей. Торговцы улюлюкали, ратманы ловили насмерть перепуганное животное, полковник от артиллерии Граве, к которому свинья бросилась под ноги, выхватил шпагу – и в крепости тотчас стали палить пушки. Свинья при этом обезумела, кинулась на полковых музыкантов, вытоптала капельмейстерские ноты, прорвалась сквозь толпу и помчалась в сторону базара. Полицмейстер Кирьяков немедленно послал следом за ней двух казаков, чтобы проследить путь грязной твари и в зависимости от того, в чьей двор она прибежит, начать следствие.
Дальнейшее проведение аукциона оказалось немыслимым после того, как прапор Масало объявил к продаже табакерку, опустил на нее свой молоток, а табакерка развалилась от удара на части. Хохот встал над толпой, а неудачливый аукционер тут же нашелся и сообщил: «Предлагаются два кресла турецкой обивки…» и уж было занес над ними молоток, но задумался: не развалятся ли и они? Глядя на него, толпа смеялась так, что от конюшен прискакал дежурный унтер, спешился и выпалил:
– Господа лошади ведут себя неспокойно.
После этого началась вакханалия хохота. Кто-то кричал навзрыд: «Господа лошади!», две дамы, истерично хохоча, упали в кресла турецкой обивки, отец Евдоким крестился и кропил дам святой водой, иностранные и российские купцы, обессиленные, хватались друг за друга, а тут еще вернулись казаки, посланные преследовать свинью, и доложили:
– Свинья ничья. В овраге легла.
Вытирая слезы, городской голова едва смог сипло выкрикнуть:
– Ставлю от магистрата бочонок вина!
Большим пиром закончилось открытие одесской биржи. Популярным стало обращение «Господа лошади» и фраза «свинья ничья». Греки, малороссияне, итальянцы, евреи, албанцы, французы, россияне, татары, негоцианты из Константинополя и Смирны, черноморские казаки, – кого только не было на этом неожиданном пиру под холодным октябрьским небом, какого только вина не выпито… Разноязыкие горожане, третий год строившие Одессу, вдруг оказались веселыми людьми. Открытие биржи надолго задало тон дальнейшей обыденной жизни.
Но через неделю пришло известие из Очакова, опечалившее адмирала: три лансона и пять казачьих лодок, которые Рибас отправил за провиантом, затонули в шторм в Днепровском лимане. Несколько человек утонуло. Лейтенант Петр Ушаков, мичманы Марчевский и Фердинанд Левен, квартирмейстеры Колесов и Сотников едва спаслись на подошедшем от берега казачьем дубе. Мордвинов прислал едкое уведомление о том, что начато следствие, а уж в Петербург, верно, донес обо всем в черных тонах.
Поэтому и приезд братьев в Одессу не так обрадовал Рибаса, как это могло быть. Андре и Феликс, служившие в полку под Полтавой, нагрянули внезапно. За долгие годы братья впервые собрались вместе. Но, как ни странно, не посетило их то состояние, когда меж близкими людьми нет конца и края разговорам. И отменное вино от Марка Портария, благополучно устроившего Сабира в кадетский корпус в Шклове, и баранина по-итальянски с душистыми травами, и даже запекальная водка, выстоянная в жаркой печи, не развязали языков. «Может быть, причина этому – незримая печаль по умершему Эммануилу? – думал Рибас, слушая неторопливые рассказы из армейской жизни братьев. – А, может быть, что-то должно произойти в скором времени? Почему у меня такое чувство, что мы видимся в последний раз или как перед долгой разлукой?»
Андре хотел устроиться в любой полк в прежнем чине капитана. Феличе предлагали стать одесским плац-майором, но он говорил:
– Я на будущий год службу оставлю. Если уж в Одессе есть биржа, то почему не стать негоциантом?
На следующий день Феликс побывал на зазимовавших в порту судах, в таможне, на бирже, а за обедом читал из заведенной негоциантской тетради опись товарам, которые привозят в Одессу, читал торжественно, как пиит стихотворение собственного сочинения:
– Везут ореховую айву, бумагу пряденую, крашеную, белую, платки турецкие, сырец, ром, вино греческое, дерево кипариса, лимонную корку, голландский кофе, краску сафрано, красный кумач, лимонный сок, простой ладан, масло деревянное, белую мастику, розмарин, оливки, орехи турецкие, грецкие, валахские, сок нардек, глиняные трубки и пенковые, уксус рейнский, табак, арбузы, пшено сарачинское, чубуки, шелк, изюм, финики, лук, уголь, перец, тестяные покрывала, миндаль, раздувательные мешки, капусту и красную медь!
– Миллионы! – смеялся Андре. – Нас ждут миллионы.
– Жаль, что ты не написал мне раньше, – говорил Феликс адмиралу.
– Он правильно сделал, – улыбался Андре.
– Отчего же?
– Жизнь в Одессе остановилась бы, если бы ты приехал сюда раньше.
– Но почему?
– Потому что ты – Мидас по-неаполитански. Притронешься к капусте, а она тотчас превратится в красную медь.
Братья постепенно и как бы заново привыкали друг к другу, и дальнейшая жизнь стала представляться адмиралу в радужном свете: возле заложенного сада отстроить дом, помочь отстроиться братьям. Неаполь – в двух неделях хорошего хода через проливы. Остается ускорить продажу дома в Петербурге и позвать в Одессу Настю и дочерей. Конечно, в городе еще многого нет, но триста пятьдесят домов заселены. Городское общество пестрое, зато на любой вкус. Шесть мельниц уж машут своими крыльями, созывая под свою сень новых поселенцев. Даже пудра в Одессе своя – пудреную фабрику открыл капитан французской службы Пишон. Настю и девочек наверняка привлечет возможность путешествий…
Все это рухнуло в один день.
22 ноября прискакал фельдъегерь в треуголке, прусском мундире и заносчиво воскликнул:
– В России уж третью неделю как новый император Павел Первый! А вы, верно, еще по Екатерине панихиды не отслужили?
Императрица скончалась от апоплексического удара шестого ноября. Рибас предполагал, что теперь его отдадут на заклание испытанному недругу – Николаю Мордвинову. Положение Николая Семеновича, по всей видимости, теперь отменно: еще в детстве он играл в оловянных солдатиков с теперешним императором…
Одесса встретила Рождество маскарадами в богатых домах и пушечной пальбой. Второго января к дому адмирала подкатила карета с тройкой взмыленных лошадей и с десяток верховых спешивались у крыльца. В покои, сбросивши шубу на руки адъютанта, вошел Павел Пустошкин. Рибас удивился: зачем этот толстяк со вздернутым носом явился к нему? Закрывать Одессу и переводить порт и город к Очакову? Поздно.
– Я получил личное распоряжение государя-императора… – сказал Пустошкин, отводя глаза, а потом взглянул тверже.
