Константин Федин - Костер
— Принадлежит ему? — вдруг изумившись, спросила себя Надя шепотком и остановилась, держа перед собой насученную до локтей наволочку. Подушка не влезала. Наверно, второпях мама не подумала, что Надя будет спать на бабушкиной подушке, и приготовила наволочку с Надиной. А на небольших Надиных подушках лежит мамин друг. И мама больше всего занята им одним. Ясно.
Все стало ясно в этот момент — и почему мама не приехала встретить Надю с Павлом на вокзал, и почему лишь мельком спросила брата о женитьбе, а про Машу и не справилась. Правда, в первые мгновенья свидания все шло кувырком. Павел, обнявшись с мамой, что-то повосклицал, кинулся звонить Маше, начал, по своей манере, хохотать, неожиданно смолкнув, даже смутился и, отойдя от телефона, с напускным смехом объявил:
— Первый нагоняй от супруги!
— За что?
— А так. Входит в курс.
Надя тоже поговорила с Машей, но тут же забыла о чем. Запомнила только обещанье поскорее к ней забежать. Все это было в первый момент счастья снова видеть, целовать, всем телом слушать маму — момент, который с непонятной скоростью удалился, и Наде кажется: с ним удалился прежний ее дом и она живет в другом доме — в доме раненого.
Она достелила постель, кулаками втиснув в наволочку подушку и перекатив тугой пуховый шар к изголовью. Потом она вышла из комнаты. В кухне стучал нож. Она заглянула туда. Мама скоблила морковь:
— А, Надюша! — сказала она любовно. — Морковку хочешь? Молодая.
Надя взяла тонкохвостый, с прожелтью корешок и, похрустывая им на зубах, спросила:
— Я, мама, хочу сбегать к Маше, а?
— Конечно, сбегай, — ни капельки не раздумывая, ответила мать. — Мне бы тоже посмотреть, как они там? Но это потом… Ты не опоздай к обеду. Попробуешь моей вегетарианской стряпни. Егор Павлыч на строгой диете, знаешь?
Да, Надя знала это. Больше — она знала, что мама непременно напомнит о Егоре Павловиче, но очень, очень хотела узнать, отпустит ее от себя мама в первый же день встречи или нет. И вот узнала. Может идти куда угодно. Ясно. Поцеловав маму, она деликатно спросила — не надо ли чего-нибудь в городе?
— Нет, — сказала мать, потянувшись вбок и отвечая поцелуем. — Пока все есть. Поспеть бы с кухней. Скоро приедет доктор.
— А папа скоро?
— Он не мог сказать. Такое время, Надюша!
— Да, правда, — помолчав, согласилась Надя. — Он позвонит?
— Нет, он твердо назначил час.
— Кто?
— А, ты про папу? Позвонит, если найдет минутку.
— Я пошла, мама…
Дорога по Жуковской скатывалась книзу и сама диктовала шаг. Но и там, где покатость кончалась, Надя не убавила скорости. Чем ближе была цель, тем ровнее становилось у нее на душе.
Жилье Павла она хорошо знала. Довольно большая комната за единственным широким окном открывала неподалеку зрелище екатерининской надстройки Одоевских ворот кремля. Тяжкая луковица со шпилем казалась татарским сооружением, под грузом которого осела в землю и без того грузная башня. Надя любила смотреть на эту память времен. Она рисовалась ей как неуклюжая, но привлекательная буквица летописи, напоминая прочитанные рассказы о страстотерпной истории Тулы.
Не то чтобы Надя не могла оторвать глаз от Одоевской башни — просто не доставляло удовольствия видеть перед собой беспорядок в комнату Павла, о котором он пренебрежительно говорил как о невинной слабости холостяков. Но то, что Надя увидела в комнате своего женатого дядюшки, заставило попятиться перед самым порогом.
Маша выскочила из развороченной постели в чем была, бросилась к подруге, потащила ее за собой. Отодвигая голой ногой стулья, навьюченные всякой одежонкой, она тискала Надю в кольце своих крепких, таких знакомых рук.
— Ты спала?
— Нет.
— Нездорова?
— Да нет! Лежала.
— Днем? В сорочке?
— Какая женщина не любит ходить в белье? Полюбуйся. Хорошенькие, правда?
Маша погладила на себе кружевца сорочки и заставила Надю тоже погладить, схватив ее пальцы и обводя ими глубокий ворот.
— Привез Павлик. И еще вот, смотри. Последняя мода. Правда, они смешные? Но очень приятные, да? Представь, узковаты. Я уже сколько раз примеряла. Напялишь — и как-то мешают. Вот тут, понимаешь? Совсем, совсем маленький запас, гляди. Но немножко все-таки удастся припустить. Вот по этому шву. Как ты думаешь? Хотела распороть и боюсь. Распорем с тобой, хорошо?.. А блузка? Примерь. Тебе тоже пойдет, я уверена. Мне очень идет! Да, я надену.
— И все Павел? — удивилась Надя.
— А кто еще? Конечно!
— Чего, ж ты на него озлилась? Не пришла на вокзал. Почему?
— Мне это нравится! Я еще и виновата! Я сплю — приносят телеграмму: «Приезжаю завтра утренним». Завтра — это сегодня. А поезд уже подходит к вокзалу. Не мог послать вовремя! Ей-богу, Надюха, я разрыдалась! Смотри, вот она, телеграмма… Где же она?..
Маша откинула одеяло, пошарила в разбросанном белье, провела рукой под кроватью.
— Завалилась, наверно… Вся подушка мокрая, не поверишь. Лежу, реву, и в это время…
— Ты не знаешь, Маша, как в Москве Павлик был занят.
— Знаю! Позвонил всего два раза. А обещал… Ну, ладно. Лежу, реву, и вдруг — звонит… Откуда же? От тебя! Из твоего дома.
— Странный ты человек! Уж это ты действительно знаешь, что моя мама ему родная сестра.
Маша выпрямилась, слегка подымаясь на цыпочки, медленно откинула белую, вескую, свалявшуюся косу за плечо, взглянула исподлобья и тихо, будто о чем-то тайном, спросила:
— Но я — его жена?
Надя ответила резко:
— Мама чуть не погибла. Спаслась чудом. Понятно? Что было с нами, с Павликом в прошедшие, жуткие… — не кончив, оборвала она и отошла к окну.
Вдруг Маша заговорила просто:
— Надюха, я счастлива, что мама твоя вернулась! Я столько думала о тебе! И люблю ее очень, маму. И папу твоего тоже.
Она неслышно приблизилась к Наде, стала за ее спиной.
— Ну, что ты сердишься? Я ведь от тебя не скрывала, что больше, чем кого хочешь на свете, люблю Павлика!
Надя повернулась, оглядела ее с ног до головы. Немного выше ростом, тонкая, в светлой сорочке, ровным столбиком опускавшейся до щиколоток, Маша похожа была на свечку, и коса, опять перекатившись на грудь, сползала с головы восковым светлым оплывом. Лицо ее тоже светилось и было трогательным и вместе смешным.
— Ты хоть туфли надень, — улыбнулась Надя. — А еще зовешься женщиной! Шлепаешь босая по грязным половицам.
Маша засмеялась, взяла Надю за локоть, обвела вокруг раскрытого на полу, заваленного всякой всячиной чемодана, потом мимо кучи рассыпанных книг и, остановив перед шкафом, постучала в стекло дверцы. Там расставлен был синий с золотою полосочкой чайный сервиз.
— Папа твой с запиской прислал. Пишет — это от мамы и от тебя, — пробормотала она, носом и ртом быстро прижимаясь к Надиной щеке.
— Ну, хорошо. Скажи, Лариса заходила?
— Ни слуха ни духа.
— В Ясную ездила?
— Ужасно хотелось, но когда же? И днем и ночью у телефона — вот-вот вызовет Павел. А ты говоришь — почему злюсь!
— Знаешь, Машуха, что мне кажется? Мне кажется, ты с какой-то другой планеты. Слышала ты, по крайней мере…
— Понимаю, все понимаю! — перебила Маша. — Дура я, что ли? Если хочешь — поняла раньше тебя. Только что по радио услышали с Павлом первый раз это слово… Ведь ты о войне, да? Только услышали, вижу — он побледнел, как… не знаю… Ты не замужем, а у меня муж. Муж-оружейник. И все. Если хочешь знать.
Надя вернулась к окну. С минуту обе молчали.
— У тебя есть часы? — вдруг спросила Надя.
— Будильник я сломала. Живу по радио. Включить? Но неужели…
— Не обижайся, Маша. Я еду в Ясную.
— Свинство. Даже не поговорили. Я все время одна! После свадьбы Павел не был со мной и четырех дней. Даже обедаем врозь. А нынче вернулся — и прямо на завод. Выпил вон со мной две бутылки лимонада. Вот тебе и с другой планеты!
Маша села на постель, уткнула лицо в подушку. Надя подошла, погладила ее пышную голову.
— Не надо, милая. Не надо, товарочка ты моя, — чуть слышно сказала она. — Должны же мы узнать, почему не заходит к тебе Лариса. Узнаю — сразу к тебе. Как так — не знать о Ларисе? Не надо, повторила она громче и, оторвавшись от Маши, быстро вышла из комнаты.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Дом Осокиных на краю яснополянской, как нитка, прямой улицы Надя привыкла считать своим. Войдя в сени и обнаружив дверь на замке, она сразу потянулась к притолоке и нащупала пальцем хорошо известный тайничок. Ключа в нем не оказалось. Секунду Надя постояла, не опуская руки. Зашла она в дом потому, что не могла пройти мимо, и замок на двери ее не удивил — день был рабочий. Елена Ивановна, мать Маши, служила экскурсоводом в музее Толстого, застать ее в дневные часы дома можно было только случайно. Но в тайничке не было ключа. Это означало небывалую перемену: Елена Ивановна не ждала больше ни дочери, ни Нади — они не придут из школы, не забегут нечаянно и на каникулах. Мысль хотя бы оставить в доме записочку мелькнула понапрасну.
