Ольга Приходченко - Одесситки
Участие моей подруги заключалось в том, что она с другими девчонками и хлопцами иногда с гиканьем пробегали через всю сцену и служили живым фоном для действующих лиц: председателя колхоза «Червоне дышло» и молодой агрономши, закончившей институт и мечтающей всё изменить. В антракте в туалете был спектакль покруче. Там передовицы сельского хозяйства примеряли новые наряды, купленные на толкучке. Вот это был настоящий спектакль, вплоть до драки. Тётки перессорились из-за денег. Доказывали друг дружке, что сто рублей у одной из них Нинка взяла на голубую кофту. «Так я ж передумала её брать и деньги тебе назад вернула», — объясняла, вероятно, та самая Нинка пострадавшей. Красная баба, вся взмокшая, крутилась вокруг своей оси, слушая всех галдящих товарок одновременно, только охрипшим голосом повторяя: «А где ж тогда мои деньги?» В зрительный зал они больше не вернулись, их с подвыпившими кавалерами выставили из театра, и они ещё долго разбирались в автобусе, дожидаясь шофера, который, как и положено, досидел до конца спектакля и даже хлопал громче всех. Поджидая свою подругу на улице, я невольно смотрела на облупленный автобус, на плачущую тётку, которую обдурили подружки, и мне подумалось: уж она точно запомнит экскурсию в Одессу, её знаменитый толчок и театр с мордобоем. Культурная программа выполнена полностью.
Выскочившая из служебного входа Вика тяжело дышала, выпячивая вперёд грудь: «Ну, как тебе моя игра? Видела, как я эту дылду Лидку уделала? Ты что, не поняла? Там, в конце первого акта. Я ж специально задержалась и последней выбежала на сцену, и ей ничего больше не оставалось, как торчать во втором ряду».
По правде сказать, я даже не обратила внимания, в каком ряду пронеслась по сцене моя подружка, все они были на одно лицо. Я всё время ждала, что она сама вот-вот хоть какую-то реплику произнесёт, но права оказалась моя Алка. Я увидела свою подругу в той самой настоящей роли, которую сестра обидно называет «шум за сценой». Лучше, по-моему, вообще не выходить на эту сцену, чем так позориться. Но Вика, опьянённая своим участием, продолжала: «Эта Лидка уродина, вообразила, что если она даёт помрежу, то будет стоять впереди меня. Знаешь, сколько ей лет? Целых двадцать — старуха, а туда же. Я всегда буду стоять впереди, чего бы мне это ни стоило! Чего так смотришь?»
Она выдержала паузу Станиславского и продолжала: «Не веришь? Мама говорит, что в нашей профессии всегда нужно иметь хоть маленький камушек за пазухой и вовремя им воспользоваться. Ну, а ты? Что надумала?»
— Буду десятилетку заканчивать, а там видно будет.
— Ты знаешь, моя мама говорит, что ты бы всё равно не поступила, не для тебя эта профессия. Талант ведь сразу виден, его никуда не спрячешь.
Так захотелось напхать Вике полную её запазуху, вместо цыцик набитую камнями, но я устала после работы на мясо-контрольной станции, к тому же подошёл трамвай первый номер. Я быстро распрощалась, пожелала ей успехов и поехала домой. Я поняла, что больше с ней не хочу ни дружить, ни видеть её, ничего о ней знать.
Спектакли театра имени Октябрьской революции мы с Алкой почти все пересмотрели по контрамаркам, которые приносили маме в виде премиальных служащие театра. Это были великолепные спектакли, я тёткам с мясо-контрольной станции на следующий день в лицах рассказывала содержание, отчего они смеялись до слёз и хватались за сердце. Мне нравилось, что они продолжали называть меня «артисткой», как и в детстве, за то, что я корчила рожи, изображая действующих лиц. Спектакли были разные и серьёзные, такие как «Русские люди» или «Партизаны в степях Украины», а «Сорочинскую ярмарку», «Наталку Полтавку», «Шельменко денщик» — эти спектакли я знала наизусть и напевала куплеты, драя без устали окна и полы. Мама меня ругала: мол, я уже здоровая дылда, и пора браться за ум.
Может, и подействовало, даже в старую школу перестало тянуть. Увидела как-то из трамвая Витьку Ксензовского, ехал он на своём велике. Совсем не изменился, даже не подрос за это время, не то что я, вымахала, как гренадер. Я представила себе на минуточку, как бы сейчас уселась на передней раме его велика, а он сзади, маленький, уткнулся бы мне головой в спину. Смешно, теперь мне нравится совсем другой мальчик, фамилия у него Александр Пархоменко, он так красив и, по-моему, талантлив. Все девчонки класса за ним бегают, выпендриваются. Он, правда, пока никому не оказывает особых знаков внимания. Он даже красивее Василия Ланового и Олега Стриженова, вот настоящие герои нашего времени! А девчонки из класса строят глазки молодым слесарям и электрикам, работающим на фабрике. Они совсем взрослые парни, отслужившие армию, вьются вокруг нас, как пчёлы вокруг распустившихся свеженьких бутонов, так твердит наша бригадирша. Тётка необъятных размеров, но удивительно ловкая и быстрая. У неё не заскучаешь. А кавалеров быстро спроваживает в нужном направлении, не стесняясь: «Чего с пустыми руками пришел любоваться, к дамам подход нужен, барышни сладкое любят, но не карамельки, а что-то стоящее. Давай отсюда, не стой вместо мебели».
Как только несостоявшийся кавалер удалялся, начинался разбор его личных достижений. Нас сразу ставили в известность, что какая-то Маргарита с бисквитного цеха делала от него аборт в прошлом году. А в этом он уже гулял с Танькой со старого шоколадного. Все биографии Вити, Васи и т. д. промывались до самых косточек. Но стоило ребятам только появиться с угощениями, как их одаривали сверкающими улыбками и комплиментами и лучших зятьев они для своих дочек не желали. Слесари и электрики гуляли из цеха в цех, вечно таща с собой инструмент и обязательно отрезки труб с приличным диаметром. Вот в этих трубах они и выносили конфеты, которыми угощали работниц картонажного цеха, пытаясь на молодняк произвести впечатление. Нам казалось, что проверяют только нас, а между тем все работницы без исключения таскали с фабрики кто что, но в основном, конечно, конфеты. Не стесняясь, они укладывали в свои причёски «халы» товар, а потом пристёгивали их к голове шпильками. Так, всем цехом, гурьбой они шли к проходной, предъявляя пустые сумки. Потом на улице вытряхивали свои причёски и довольные расходились в разные стороны. Вся фабрика знала, что в такой-то день будет тотальная проверка, с дружинниками. Эта ситуация обсуждалась целую смену, на каждом шагу.
Но даже при такой, почти открытой информации, находились работницы, которые попадались. Прямо в проходной висели объявления о товарищеском суде. Несколько раз и нас загоняли в зал смотреть на воришек. Молоденькие девчонки, почти наши сверстницы, с красными от слез глазами что-то лепетали. Их обличители с наглыми физиономиями утверждали, что они являются позором для всего коллектива. Подсудимые просили прощения, что это в последний раз, кто-то у них в семье заболел, поэтому они совершили этот поступок. Их на первый раз лишали премии, на второй производили запись в трудовую книжку, ну а в третий увольняли. Я только удивлялась, как же удается начальству притаскивать два раза в неделю на работу к маме полную сумку самых дорогих шоколадных конфет и обменивать на мясо. А самим красоваться на доске почёта фабрики как передовикам, берущим повышенные производственные обязательства. Какой-то сплошной сговор: кто не пойман — тот не вор. А уж нас как стращали, каждый день пропесочивали по всем статьям. Правда, в последний день на фабрике нас поблагодарили за годовой труд и подарили по маленькой круглой коробочке мармелада, в которой веером красовались разложенные лимонные и апельсиновые дольки. И зазывали снова на фабрику, заверяя в больших перспективах.
Предстояли экзамены за восьмой класс. У всех начался мандраж, а тут еще заявление, что с трояками в девятый принимать не будут, оно меня потрясло. Не могли они объявить это в сентябре, дождались окончания учебного года. Басня Крылова — «лето красное пропела, оглянуться не успела, как зима стучит в окно...» — стучала в моей башке круглосуточно. Доигралась, догулялась, дочиталась — всё! Все мы, троечники, которых не приняли в девятый, стояли в классе у доски, опустив головы, держа в руках свидетельства об окончании восьмилетки. Ох, уж как наша Серафима с ее лилейным голоском ехидничала, желая нам «счастливого пути», другими словами: «скатертью дорога» в новую трудовую жизнь. Больше всех радовались и корчили свои прыщавые рожи Исаков и Шевяков. Перейти в другую школу не получалось, везде сократили приём, но открыли новую школу рабочей молодёжи, вечернюю. Мама Лильки Гуревич сразу определила туда доченьку, еще она поступила на курсы машинисток-стенографисток.
А моя судьба окончательно не была определена. Моя соученица по 105-й школе Светка Муравьёва поступала в пищевой техникум, они переехали с Ольгиевской на 4-ю станцию Большого Фонтана, и мы опять сдружились. Её папа, военный, был каким-то начальником в Одесском доме офицеров, куда мы со Светкой бегали смотреть бесплатно кино. У неё даже завёлся кавалер — курсант Высшего командного пехотного училища. Она пригласила меня к себе на день рождения, на котором отсутствовали родители, зато пришли курсанты с бутылками вина. Я в своём лучшем наряде, чёрной юбочке — солнцеклёш и белой кофточке, гордилась своим присутствием в такой взрослой компании, но потом случайно услышала от Светкиного кавалера: «Что ты притащила эту пионерку? Одна доска, два соска», и при этом их ехидное посмеивание. Светка, конечно, крупная девица, а я по сравнению с ней составляю любую её половину. Когда начались танцы, я тихонько смылась, на этом наша дружба закончилась.
