Морис Дрюон - Французская волчица. Лилия и лев (сборник)
Филипп VI бросил беглый взгляд на письмо, узнал свою личную малую печать, и даже крылья его мясистого носа побелели.
– Эруар, одеваться! – крикнул он своему камергеру. – И все уходите отсюда, да побыстрее, оставьте меня наедине с его светлостью Артуа.
Сбросив покрывала, вышитые золотом, король встал с постели, как был в длинной белой ночной рубахе. Камергер помог ему надеть подбитый мехом халат и бросился к камину раздуть затухавшие поленья.
– Иди, иди!.. Я же сказал, уходите отсюда!
Впервые с тех пор, как Эруар де Бельперш служил при особе короля, с ним обращались так грубо, как с последним поваренком каким-нибудь.
– Нет, никогда я не скреплял печатью этого письма, никогда не диктовал писцу ничего подобного, – сказал король, когда камергер поспешил удалиться из спальни.
Он внимательно разглядывал бумагу, подносил к глазам то одну, то другую половину печати, которую сломали, открывая письмо, взял даже из ящика комода хрустальную лупу.
– А не может так быть, брат мой, – спросил Робер, – чтобы вашу печать подделали?
– Нет, не может. Чеканщики, зная, что печати могут подделать, весьма искусно, и притом нарочно, вносят тайком, особенно в печати короля и больших сеньоров, какой-нибудь крохотный недостаток. Посмотри на букву «Л» в моем имени: видишь трещинку в жезле и полую точечку в окаймляющей листве?
– А не отлепили ли эту печать от какого-нибудь другого документа? – спросил Робер.
– Бывает, и впрямь, говорят, бывает такое: снимают ее нагретым лезвием бритвы или еще каким-нибудь способом; мой канцлер утверждает, будто так делают.
Лицо Робера приняло наивное выражение человека, которому сообщают то, о чем он даже и не подозревал. Однако сердце сильнее заколотилось в груди.
– Но этого ни в коем случае быть не могло, – продолжал Филипп, – ибо я с умыслом пользуюсь малой своей печатью, только когда знаю, что ее сломают, вскрывая письмо, и никогда не ставлю ее просто на листе бумаги или на кончике шнурка.
Он замолк и уставился на Робера, словно ждал от него объяснения этому странному происшествию, хотя в действительности сам мысленно старался найти тому причину.
– Стало быть, – заключил он, – у меня выкрали печать, конечно всего на несколько минут. Но кто же? И когда? Днем она лежит в кошеле, прицепленном к моему поясу, а пояс я снимаю только на ночь…
Он подошел к комоду, вынул из ящика золототканый кошель, пощупал содержащееся в нем, затем открыл и вынул малую печать из чистого золота, ручкой которой служил цветок лилии, тоже отлитый из золота.
– …и беру кошель только утром…
Последние слова он произнес медленно, словно бы с трудом; страшное подозрение закралось в его душу. Он вновь взглянул на приказ о взятии Дивион под стражу и вновь тщательно перечел его.
– Мне эта рука знакома, – проговорил он. – Это писал не Юг де Поммар, не Жак Ла Ваш, не Жофруа де Флери…
Он позвонил. В спальню вошел второй камергер, Пьер Труссо.
– Вызови мне сейчас же, если он в замке или еще где-нибудь, писца Робера Мюле; пусть идет сюда со всеми своими принадлежностями для письма.
– Этот самый Мюле, – спросил Робер, – по-моему, пишет под диктовку королевы Жанны, твоей супруги?
– Да, да. Мюле пишет то мне, то Жанне, – неопределенно промямлил Филипп VI, желая скрыть свое смущение.
Оба незаметно для себя перешли на «ты», как в те давние времена, когда Филиппу еще не снился французский престол, когда Робер еще не был пэром, а были они просто двумя неразлучными друзьями кузенами; в те времена его светлость Карл Валуа то и дело ставил Филиппу в пример Робера, твердил, что Робер-де сильнее, упорнее и разумнее ведет свои дела.
Мыле оказался в замке. Он прибежал запыхавшись со своим ящиком под мышкой н, склонившись, облобызал королевскую длань.
– Поставь свой ящик и пиши, – приказал Филипп VI и сразу же начал диктовать: – «Возлюбленного нашего и верного прево града Парижа Жана де Милон король приветствует. И приказываем мы вам не мешкая…»
Одинаковым движением кузены сделали шаг вперед и заглянули через плечо Мюле. Почерк был тот же самый, что и в приказе об аресте.
– «…освободить из-под стражи немедля даму Жанну…»
– Дивион, – отчеканил по слогам Робер.
– «…что содержится в нашем узилище…» А где она на самом деле находится? – спросил Филипп.
– Во всяком случае, не в Шатле и не в Лувре, – ответил Робер.
– В Нельской башне, государь, – подсказал писец и возликовал душой, решив, что король оценит такое усердие и памятливость.
Кузены переглянулись и снова одинаковым жестом скрестили на груди руки.
– А ты откуда знаешь? – спросил писца король.
– Сир, мне выпала честь два дня назад писать ваш приказ о взятии этой дамы под стражу.
– А кто тебе этот приказ продиктовал?
– Королева, сир; она говорила, что у вас нет времени и что вы поручили это дело ей. Вернее сказать, я писал две грамоты – одна о взятии под стражу, другая о заключении в темницу.
Вся кровь отхлынула от лица Филиппа, и он, раздираемый стыдом и гневом, не смел поднять глаза на своего зятя.
«Ну и негодяйка, – думал Робер. – Я всегда знал, что она меня ненавидит, но не до такой же степени, чтобы красть у мужа печать, лишь бы мне навредить… Но кто же, кто мог донести на меня?»
– Вы еще не кончили, сир? – спросил он.
– Верно, верно, – с трудом оторвался от своих мыслей Филипп.
Он продиктовал заключительную фразу. Писец зажег свечу, накапал немножко красного воска на сложенный вдвое листок и подал его королю, чтобы тот приложил малую печать.
Весь ушедший в свои невеселые размышления, Филипп, казалось, не отдавал себе отчета в собственных действиях. Поэтому приказ взял Робер, позвонил в колокольчик. И снова появился Эруар де Бельперш.
– Немедля вручить прево приказ короля, – сказал Робер, протягивая камергеру письмо.
– И позвать сюда королеву, – приказал Филипп, отошедший в глубь спальни.
Писец Мюле все еще ждал, переводи взгляд с короля на графа Артуа и спрашивая себя, так ли уж уместен был его пыл. Небрежным жестом руки Робер отпустил его.
Через несколько минут вошла королева Жанна странной своей походкой, что объяснялось ее хромотой. При каждом шаге тело ее описывало четверть круга, как на стержне, на той ноге, что была длиннее другой. Королева была худа, довольно красива, хотя зубы уже крошились. Глаза огромные, с той притворной ясностью, что отличает всех лгунов; длинные, чуть скрюченные пальцы, даже будучи сложенными, просвечивали, словно поднесенные к пламени свечки.
– С каких это пор, мадам, вы посылаете приказы от моего имени?
Королева с великолепно наигранным удивлением невинности подняла на мужа глаза.
– Приказы, возлюбленный мой сир?
Голос у нее был спокойный, музыкальный, звучавший с притворной нежностью.
– И с каких это пор у меня выкрадывают во время сна мою печать?
– Вашу печать, бесценное мое сердечко?.. Да никогда я не трогала вашей печати. О какой печати идет речь?
Звонкая пощечина прервала ее слова. Глаза Иоанны Хромоножки наполнились слезами, так груба и сильна была полученная ею оплеуха; она даже приоткрыла от изумления рот и поднесла свои тонкие пальцы к щеке, где уже проступило алое пятно.
Не меньше удивился и Робер Артуа, но он-то и удивился, и обрадовался одновременно. Ни в жизнь он не поверил бы, что его кузен Филипп, по всеобщему мнению находившийся под башмаком жены, способен поднять на нее руку. «Неужели и впрямь настоящим королем стал?» – подумалось Роберу.
Но в сущности, Филипп Валуа просто стал мужем, который, будь то знатный вельможа или последний слуга, учит свою врунью жену. За первой пощечиной последовала вторая, словно первая притягивала королевскую длань, а потом они посыпались без счета. Обезумев от боли, Жанна прикрывала лицо обеими руками. Но Филипп молотил по чему попало: по голове, по плечам. Вся эта экзекуция сопровождалась бешеным криком:
– Это в ту ночь, по-моему, вы сыграли со мной такую шутку? И еще имеете наглость отрицать, когда сам Мюле во всем признался? А еще ластится, мерзкая шлюха, льнет ко мне, твердит, что сгорает от любви, пользуется моей к себе слабостью, укачивает меня, когда я засыпаю, и тут же крадет у меня королевскую печать. Неужели ты не знаешь, что это еще гаже, чем обыкновенное воровство? Не знаешь, что ни одному моему подданному, будь он даже королевской крови, я не спустил бы этого с рук и велел отодрать его палками, воспользуйся он печатью? Да еще моей собственной личной печатью. Ну видел ли свет другую такую злодейку, ей ведь приятно бесчестить меня в глазах моих пэров, моего кузена, моего собственного брата? Разве я не прав, Робер? – оставив на минуту свою жертву, обратился он за поддержкой к Артуа. – Ну как же мы сможем управлять нашими подданными, если каждый, кому заблагорассудится, будет пользоваться нашими печатями и писать от нашего имени приказы, которые мы и не собирались давать? Да это же прямое попрание нашей чести!
