Том Холт - Александр у края света
Затем мы долгое время шли маршем и сразились в битве. Мы победили. Я сказал «мы».
Во время битвы я пребывал в полной боевой готовности.
Никаких пчел мне так и не доставили. Возможно, у службе снабжения возникли какие-то затруднения; писец в отделе закупок не заполнил необходимое требование, или же требование заполнили, но печать ляпнули вверху страницы, а не внизу. Что-то в таком духе. В любом случае, это ничего не значило; в ознаменование моей роли в раскрытии заговора я был продвинут по службе и стал первым адъютантом Начальника Службы Контрподкопов и награжден кричаще-красным кушаком. Поскольку к этому моменту Отдел Пчел состоял из меня и старика-скифа, который сильно сдал с того дня, как был убит его друг, отдел слили с департаментом Скота и Припасов и больше о нем не вспоминали. Мне было абсолютно нечем заняться, кроме как разъезжать верхом, пока армия на марше, и торчать в палатке на случай ничтожной вероятности, что я понадоблюсь на военном совете. Я просил о переводе обратно в легкую пехоту, но командующий ею македонец заявил мне, что не может удовлетворить мой запрос, пока он не будет завизирован моим непосредственным начальником. Когда я объяснил, что у меня нет непосредственного начальника, поскольку Службы Контрподкопов не существует в природе, мне было сказано: нет начальника — нет подписи, нет подписи — нет перевода. Я пытался растолковать ему, что из этого следует: я получаю жалование и прожираю пайку, не делая взамен вообще ничего.
— Ну разве ты не счастливчик? — ответил он и приказал проваливать.
Поэтому, пожалуйста, не спрашивай меня, каково было стоять в передней шеренге при Гавгамелах, или атаковать клин при Арбеле, или как выглядел въезд Александра в Вавилон, или что творилось в блокированном уксиями дефиле и в битве у Персидских Ворот — меня там или не было, или я не помню. Не ищи меня на фресках и мраморных барельефах, меня там нет, разве что покровитель муз, заказавший их, оказался таким буквоедом, что шедевр пришлось протянуть через кладовку и дворовый сортир, чтобы отобразить длиннющий хвост обоза, растянувшийся на целый день пути позади более интересных фрагментов армии. Я был в Персеполисе, когда Александр поджег дворец персидских царей своей собственной рукой после продолжительной ночной пьянки, но та часть города, в которой мы квартировали, располагалась так далеко от него, что я даже отблеска на облаках не заметил. Когда сын Пармениона Филота был обвинен в измене, и вместе с отцом казнен так же быстро и беспечно, как мы сворачиваем шею гусю, я был не так далеко, но узнал об этом только через день или два. Я дошел до Индии, но видел большей частью колеи, оставленные нашими телегами и задницу чье-то коня. Я был недостаточно высокого чина (благодарение богам), чтобы оказаться среди тех офицеров, которым повезло оказаться на военном совете, когда Александр ни с того ни с сего объявил, что с сего момента македонцы, равно как и персы и прочие завоеванные народы, должны распростираться перед ним и почитать его как бога. Все это, вся история, прошла мимо меня. Что, наверное, и к лучшему.
Простая правда заключается в том, что к тому моменту я сам себя не сознавал, если ты понимаешь, о чем я. Это как-то связано с лекарством, которое я принимал. Поначалу я был уверен — нет пчел, не надо и лекарства, но на практике оказалось иначе.
Я обнаружил, что без лекарства я чувствую себя куда хуже, чем от пчелиных укусов; меня тошнило, я ничего не соображал, стал раздражителен, беспокоился, трясся и иногда впадал в жуткую депрессию, при том что понятия не имел, отчего все это, поскольку ничего дурного со мной не происходило. Поэтому я стал наводить справки и в результате нашел кое-каких скифов — это были объездчики лошадей из департамента Скота — и спросил их, где бы мне добыть лекарство. Они только посмотрели на меня грустным взглядом и сказали, что очень меня понимают, но кусты или деревья, с которых собирают наши листья, просто-напросто не растут в Персии, и ничего с этим не поделаешь.
Однако, продолжали они, проведенные ими изыскания показали, что существует местное персидское лекарство, которое, возможно, ничуть не хуже нашего, и как только им удастся его раздобыть, они меня известят.
И они не соврали. Это оказалось совершенно другое средство: для начала, скорее какой-то корень, а не листья, и его надо было жевать, а не жечь, но притом оно было куда как крепче первого. Так или иначе, оно пришлось вполне ко двору, поскольку избавляло от головокружения, трясучки и прочего, так что я заказал у них большую партию этого добра.
Сперва я был счастлив, как ягненок, и даже счастливее, поскольку ягнята не бродят, улыбаясь всем встречным и поперечным и время от времени разражаясь хохотом безо всяких причин (что я и делал, как мне рассказывали). Однако затем у меня начались ужаснейшие кошмары — сперва, когда я спал, а потом, что особенно неприятно, и наяву.
Кошмары были самые разные, но обычно начинались с того, что я сплю; сплю не в палатке, а дома, в Аттике, на своей старой кровати, знававшей несколько поколений наших предков, и я был главой семьи, только это была не наша семья, если ты понимаешь, о чем я. В общем, я просыпался и вспоминал, что я процветающий афинский земледелец с прекрасной молодой женой и тремя замечательными сыновьями, поворачивал голову и обнаруживал рядом с собой мертвое тело, высохшее до состояния мумии, с кожей, туго натянутой поверх черепа и густой шевелюрой белоснежных волос. Всякий раз это пугало меня до усрачки, несмотря на то, что я уже знал, что так и будет. Так или иначе, я поднимался с постели и шел в соседнюю комнату, где на полу под одеялом лежали трупы трех древних стариков. К этому времени я понимал, что труп в кровати — это моя жена, на полу — сыновья, а сам я каким-то образом за ночь превратился в бога. Понятно, что сон бога длится дольше, чем жизнь смертного; пока я спал, жена и дети спали вместе со мной и в этом долгом сне состарились и умерли.
На самом деле это произошло со всеми, кроме меня. По ходу сна я вспоминал все больше и больше: до того, как стать богом, я был солдатом и служил в армии, завоевавшей весь мир под командованием Александра. Я отправлялся в армию, чтобы посмотреть, не осталось ли там кого знакомого, и обнаруживал, что все они тоже мертвы, и их иссохшие мумии лежат в походных койках и гамаках. Затем я вспомнил, что Александр был богом, как и я, и принимался его искать; и находил его, умершего во сне и высохшего, как рыба на солнце, с кожей, напоминавшей кору мертвого дерева, и волосами, которые ломались от прикосновения. Я обшаривал весь мир и везде обнаруживал одно и то же. Я пережил всех за одну ночь — все живые существа в мире. Единственным, кого мне удавалось найти в этих снах, был Пифон, который был мертв так же, как и остальные, но он не был высохшим, как они и каким-то образом мог говорить и двигаться.
— Привет, Пифон, — говорил я.
— Привет, — отвечал он и махал рукой, а иногда простирался передо мной на персидский манер, как постановил Александр. И с первого же взгляда я понимал, что он замышляет убить меня, потому что я стал богом; и это никуда не годилось, поскольку если младшие офицеры принимаются убивать богов направо-налево, сильно страдает воинский дух. Так что каждый раз, когда он пытался отравить меня, я его казнил, а на следующий день все повторялось вновь, до тех пор, пока он вообще не перестал покидать меня и все время был рядом, как сейчас. Конечно, тогда он был моложе, а теперь такой же старый и сморщенный, как и остальные. Только я не меняюсь.
Конечно, я знал, что на самом деле его нет, что это какой-то ужасный побочный эффект лечения, как и жужжание, как от роя пчел, которое я теперь слышу почти постоянно. Что касается пчел, интересная штука. Я не знаю, известно ли тебе это, но пчелы тоже бессмертны; не каждая по отдельности, конечно, но как группа, как город. Это старая мысль о части и целом; малые части умирают и исчезают, но целое, которое они составляют, пребывает вовеки; как города, основанные героями и носящие их имена, например, или даже империи царя Персии и Александра Македонского.
Части умирают; части ничего не значат, даже плевка. Только целое, только единство, только совокупность частей существует на самом деле. Не человек, а только бог, которым он становится. Египтяне сказали Александру, что каждый есть часть бога, и значит, он есть бог, частями которого являются все они. Не могу сказать, что понимаю такой ход мысли, хотя вроде как он увязывается с одной штукой, до которой я сам додумался — о разнице между тем, чем люди являются и тем, чем они становятся в глазах других, вот как ты стал великим мудрым философом, открывшим Александру значение всего на свете. Ну, довольно. Я изложил свое дело.
Иногда оказывается, что Пифон — это пчелы, а пчелы — это Пифон; я приближаюсь к нему, и он вроде как плавится и превращается в рой, пчелы в котором упакованы так плотно (мертвые, но на самом деле не мертвые, потому что рой бессмертен), что издали выглядят как единая личность. О, все в порядке, теперь он не такой, теперь он самый обычный, мертвый старый Пифон. Он был моим самым лучшим другом, пока не начал пытаться убить меня. И, конечно, все это лишь воображение, побочный эффект лекарства. Скифы объяснили мне, что если я хочу исцелиться, то должен принимать его до конца жизни. У меня его целая здоровенная амфора.
