Роберт Грейвз - Собрание сочинений в 5-ти томах. Том 2. Божественный Клавдий и его жена Мессалина.
— Возможно, ты тоже протянешь, если не будешь выводить из себя тех, от кого ты зависишь.
— Да, мы двое пережили всех остальных наших родичей, — согласился я. — Сам не знаю, как нам это удалось. По-моему, мы должны поздравить друг друга, а не ссориться.
— Ты всегда начинаешь первый, — сказала она, — поступая, как ты выражаешься, «честно».
Агриппинилла не могла меня понять. Она вскоре обнаружила, что вовсе не нужно упрашивать, или обманывать, или запугивать меня, если ей хочется поступить по-своему. Я почти всегда с ней соглашался. Она не поверила сама себе, когда я изъявил готовность помолвить Октавию с Луцием: она знала мое мнение о ее сыне. Она не могла взять в толк, почему я дал согласие. Это придало ей смелости пойти еще дальше и предложить, чтобы я усыновил его. Но я и сам имел такое намерение. Сперва она попросила Палланта прощупать меня по этому поводу. Паллант тактично повел разговор издалека. Начал он с Германика, с того, как его по просьбе Августа усыновил Тиберий, хотя у того уже был родной сын Кастор. Затем принялся разглагольствовать об удивительной братской любви между Германиком и Кастором и щедрости, проявленной Кастором по отношению к вдове и детям Германика. Я сразу понял, к чему клонит Паллант, и согласился с тем, что лучше иметь двух любящих сыновей, чем одного.
— Но не забывай, — сказал я, — это еще не конец истории. Германик и Кастор были оба убиты, и мой дядя Тиберий, уже в преклонных годах, тех же примерно, что и я, назвал другую пару любящих братьев в качестве своих наследников — Калигулу и Гемелла. Калигула имел преимущество: он был старше. Когда старик умер, Калигула захватил бразды правления в свои руки, а Гемелла убил.
Это заставило Палланта на некоторое время замолчать. Когда он попробовал подобраться ко мне с другого бока, начав говорить о том, какими друзьями сделались Луций и Британик, я сказал, словно невзначай:
— Ты знаешь, что наш род, род Клавдиев, идет по мужской линии без единого усыновления со времени самого Аппия Клавдия, жившего пять циклов назад? В Риме нет ни одного рода, который мог бы этим похвастаться.
— Да, цезарь, — сказал Паллант, — род Клавдиев на редкость твердо блюдет традиции, как никто в нашем податливом мире. Но, как ты сам мудро заметил, «все подвержено перемене».
— Послушай, Паллант, — сказал я, — чего ты ходишь вокруг да около? Скажи госпоже Агриппинилле, что, если она хочет, чтобы я усыновил Луция и назначил его сонаследником вместе с Британиком, я не возражаю. А что до податливости, то я на старости лет стал очень податливым. Можете размять меня в руках, как кусок теста, наполнить любой начинкой по своему вкусу и спечь из меня императорские пирожки.
50 г. н. э.
Я усыновил Луция. Теперь его называют Нероном. Недавно я выдал за него Октавию — правда, сперва я велел Вителлию удочерить ее, чтобы их нельзя было обвинить в формальном кровосмешении. В ночь их свадьбы все небо полыхало огнем. Луций (или Нерон, как его теперь зовут) всячески старался завоевать дружбу Британика. Но Британик видел его насквозь и гордо отвергал его подходы. Сперва он отказался признавать новое имя и продолжал называть того Луций Домиций, пока не вмешалась Агриппинилла и не велела ему извиниться. Британик сказал:
— Я извинюсь, только если мне прикажет отец.
Я велел ему извиниться. Я по-прежнему редко его видел. Я поборол свои мрачные подозрения насчет того, что он — незаконнорожденный сын Калигулы, и любил его так же нежно, как прежде. Но я скрывал свои истинные чувства. Я поставил себе целью играть роль царя Чурбана, и ничто не должно было помешать мне выполнить это решение. Учителем Британика все еще был Сосибий, учивший его на старозаветный лад. Британик привык к самой простой и грубой пище, спал на нарах, как солдат. Верховая езда, фехтование, фортификация и ранняя римская история — основное, что он изучал, но он знал труды Гомера, Энния и Ливия так же хорошо, как я, если не лучше. На каникулах Сосибий возил его в Капую, в мои поместья, и там он научился пчеловодству, разведению скота и земледелию. Я не позволил заниматься с ним греческой философией и ораторским искусством. Я сказал Сосибию:
— Древние персы учили своих детей метко стрелять и говорить правду. Научи моего сына тому же.
Нарцисс осмелился меня порицать:
— Образование, которое ты даешь Британику, цезарь, было бы превосходным в старину, когда, как ты сам любишь повторять
Ромул отдыхал под дубом,
Репу пареную ел,
и даже несколькими столетиями позднее, когда
Цинциннат оставил плуг свой,
Чтоб с врагами воевать.
Но сейчас, когда идет девятый цикл римской истории, оно немного устарело.
— Я знаю, что я делаю, Нарцисс, — сказал я.
Что до Нерона, то я нашел для нашего молодого царя Аиста самого подходящего учителя. Мне пришлось посылать на Корсику за этим чудом света. Возможно, вы уже догадались, кто это. Верно, Луций Анней Сенека, стоик, — дешевый оратор, бесстыдный льстец, развратный и беспутный искатель любовных приключений. Я лично обратился к сенату с просьбой даровать ему прощение и вернуть из ссылки. Я говорил о том, как терпеливо, без единой жалобы, он провел восемь лет в изгнании, о жестокой дисциплине, которой он добровольно подверг сам себя, о глубокой преданности нашему роду. Сенека, верно, немало удивился, ведь не так уж давно он сделал два ложных шага. Вскоре после напечатания «Соболезнования Полибию» тот был казнен за уголовное преступление. Сенека решил исправить ошибку, написав панегирик Мессалине. Через несколько дней после того, как он был опубликован, Мессалина подверглась позору и смерти; пришлось срочно забирать панегирик обратно. Агриппинилла была рада получить Сенеку в наставники сыну. Она ценила его как учителя риторики. Заслугу за его возвращение в Рим она приписала себе.
Нерон боится матери. Слушается ее во всем. Агриппинилла обращается с ним очень строго. Она уверена, что будет править через него после моей смерти, как Ливия правила через Августа, а затем через Тиберия. Но я вижу дальше, чем она. Я помню предсказание сивиллы:
Шестой лохматый к власти придет,
Лохматому пятому сын не сын.
Он даст Риму пляски, пожар и позор,
Родительской кровью себя запятнав.
Лохматый седьмой не придет никогда.
Кровь хлынет из гроба ручьем.[125]
Нерон убьет свою мать. Это было предсказано при его рождении. Сам Барбилл предсказал это, а он никогда не ошибается. Он был прав даже, говоря о смерти мужа Мессалины, не так ли? Будучи женщиной, Агриппинилла не может командовать армией или обращаться к сенату. Для этого ей нужен мужчина. Когда я женился на ней, я знал, что могу рассчитывать на жизнь лишь до тех пор, пока Нерон не подрастет, чтобы занять мое место.
Агриппинилла попросила меня убедить сенат даровать ей титул «Августа», хотя и не ожидала получить от меня то, в чем я отказал Мессалине. Я удовлетворил ее просьбу. Она присвоила себе и другие неслыханные привилегии. Она сидит рядом со мной на трибунале, когда я разбираю судебные тяжбы, и поднимается на Капитолийский холм в колеснице. Она назначила нового командующего гвардией вместо Геты и Криспина. Его имя — Бурр, и он предан Агриппинилле душой и телом. (Он участвовал в Брентвудской битве и потерял три пальца на правой руке от британского палаша.) У новой римской Августы нет соперниц. Элия Петина умерла, возможно, от яда, я не знаю. Лоллию Паулину тоже убрали с дороги; теперь, когда ее поборник Каллист умер, остальные вольноотпущенники не стали против этого возражать. Ее обвинили в колдовстве и в том, что она распространяла предсказания астролога, будто из-за моей женитьбы на Агриппинилле страну ждет беда. Мне было жаль Лоллию, поэтому в своей речи к сенату я рекомендовал изгнание. Но Агриппиниллу не проведешь. Она отправила в дом к Лоллии гвардейского полковника, и он позаботился о том, чтобы Лоллия покончила с собой. Затем, как положено, доложил о ее смерти. Но Агриппинилле этого показалось мало.
— Принеси мне ее голову, — приказала она.
Голову Лоллии принесли во дворец. Агриппинилла взяла ее за волосы и, поднеся к окну, заглянула в рот.
— Да, это Лоллия, без обмана, — удовлетворенно сказала она мне (я как раз входил в комнату). — Видишь, те самые золотые зубы, которые она сделала у дантиста в Александрии, чтобы не было видно, что у нее запала левая щека. Фу, какие жесткие волосы. Словно грива у пони. Раб, унеси это прочь. И циновку тоже: счисти с нее кровь.
Агриппинилла избавилась также от своей золовки Домиции Лепиды, матери Мессалины. Домиция Лепида теперь выказывала Нерону всяческое внимание, часто приглашала его к себе в гости, ласкала, хвалила и баловала его, не забывая напомнить обо всем, что она для него сделала, когда он был нищим сиротой. Спору нет, она изредка брала мальчика к себе, когда ее сестра Домиция уезжала из Рима и ей было обременительно захватывать его с собой. Увидев, что ее материнскому авторитету, основанному на строгости, угрожает потворство тетки, Агриппинилла обвинила ее в том, будто та публично прокляла мое брачное ложе, а также не сумела подавить бунт рабов в своем поместье в Калабрии. Судью и двух чиновников, которые пытались восстановить там порядок, жестоко избили, а сама Домиция Лепида заперлась в доме и сидела, сложив руки. Я разрешил вынести ей смертный приговор (хотя первое из обвинений скорее всего было сфабриковано), так как узнал, что она помогала Мессалине не только при попытках совратить Аппия Силана, но и во многих других случаях, когда той надо было обвести меня вокруг пальца.
