Владимир Григорьев - Григорий Шелихов
Работы было так много и она была такой напряженной, что Стенька, безотлучно находясь на корабле, как ни хотел, долго не находил подходящего момента расспросить прибывших матросов об Америке, куда он со дня на день готовился отплыть.
— Расскажи-ка, дядя, каков есть край Америка, какая там доля для нашего брата, простого человека? — улучив удобную минуту, спросил он боцмана Пьяных, оставшегося на корабле за капитана.
— Кому и «дядя», а кому господин боцман и не меньше как Прохор Захарыч, — отрезал Пьяных. — С расспросами не приставай… Попадешь туда — узнаешь свою долю… — И добавил, смягчаясь, когда увидел не испуг, а огорчение на открытом красивом лице Стеньки: — Для простых людей и света мало, чтобы долю найти. Америка тоже не мед, а голодовка да цинга, работа да Баранов… Не скажу — худой человек Баранов, но рука у него тяжелая. Себе, замечено, богатства не ищет, но и нашему брату нажить не даст. Для России, говорит, трудимся, а того не видит, что нашим трудом-потом едино купцам мошну набивает. Они оба, хозяин наш главный Шелихов и Баранов, одного поля ягода и одним миром мазаны, но в святые не попадут… Простых они кровей!
Любивший при случае пофилософствовать и немало видевший на своем веку старый океанский моряк, заметив, с каким жадным вниманием ловит Стенька его слова, резко оборвал разговор: кто их знает, незнакомых людей из амбаров компании… Мне что, пусть мое при мне и останется!
Стенька весь подобрался и рьяно набросился на работу. Он так и не понял Пьяных. Но он дорого дал бы, чтобы услышать отзыв Пьяных о Шелихове, о самом Григории Ивановиче, в котором встретил единственного пока в своей жизни покровителя, если не считать подслеповатого дьячка Паисия на далекой Киевщине, — тот обучил Стеньку, круглого сироту, грамоте и счету и поставил петь на клиросе, где рослый и красивый парубок бросился однажды в глаза нечаянно наехавшему в Глуховку Платону Александровичу Зубову и попал в его дворню, к Ольге Александровне, вельможной «мартышке».
— Нажмись! Работа-ай! — заорал Стенька, бросаясь в гущу снующих по палубе людей с огромными тюками драгоценной мягкой рухляди за спиной.
— Ходи веселее, ребята! — кричал на берегу Охоты, где сгружали тюки с мехами, Григорий Шелихов.
Покрикивал он, собственно, для того, чтобы разогнать уныние и какую-то тяжесть на сердце. Причиной уныния было полученное с нарочным гонцом-якутом коротенькое письмецо Натальи Алексеевны.
Наталья Алексеевна высоко ценила книги и читала довольно свободно, но письмом владела плохо и, стыдясь, старалась не обнаруживать этого.
«Кланяется тебе, Григорий свет Иваныч, жена твоя Шелихова Наталья и с любовью шлет низкий поклон. Караван, с честными отцами и прочим тебе нужным, выправила на Охотск под началом Мальцева, Максима Максимыча, и Олешки-цыганка. А Ираклия в дому оставила, как он совсем хворый и в последнюю дорогу собрался, про что письмишком через Сысойку хочу тебя упредить…»
В этом месте Шелихов едва разобрал слова, расплывшиеся от упавшей на них крупной капли, должно быть слезы из очей Натальи Алексеевны.
С трудом Григорий Иванович дочитал последние слова письма:
«Не тужи, друг бесценный, помни, что без воли божьей ни един волос с главы не падает. Жена и раба твоя верная Шелихова Наталья».
Сысойка пробрался в Охотск от Якутска на коне в одиночку. На все расспросы морехода он только глупо улыбался, бормотал непонятное и мотал головой не то утвердительно, не то отрицательно.
Подавленный предчувствием беды, занятый одной мыслью, как бы поскорей закончить дела — встретить караван, погрузить людей и кладь на суда и отправить их за океан, чтобы с ветром вперегонку ринуться в Иркутск, домой, Шелихов держался с необычной для него рассеянностью и просто даже невежливо принял владельца бостонской легкой шхуны, прибывшей на Охотский рейд следом за «Фениксом».
При этом разговоре Яков Егорович Шильдс был на редкость удачным и точным переводчиком, хотя часто фыркал и недовольно морщил свой крохотный, но гордо вздернутый нос в знак протеста против каверзных отзывов незнакомца об отечестве Шильдса — Англии.
— Питер Дойбл, арматор! — отрекомендовался на берегу, выскочив из шлюпки, небольшой, но крепко сбитый человек в морском смоленом плаще. Веселые и умные глаза ирландца впивались в собеседника.
— Все, что мне нужно знать о вас, мистер Шеликоф, я знаю. И мне верить, не проверив на деле, ни в чем не прошу. К вам я прибыл из Дублина, посетив в пути Бостон и обогнув мыс Горн — пятнадцать тысяч миль! Время — деньги. Выслушайте меня. Я предлагаю сделать вашу страну, симпатичную мне и, увы, неизвестную Рэшэн — Россию, хозяйкой Великого океана, а вас ее главным компрадором… Покупателем, посредником! — пояснил Дойбл, заметив, что Шелихов не понимает его. — Мой интерес в этом деле — быть вашим помощником и компанионом в некоторых предприятиях… Надеюсь, вам ясно, что я не филантроп и не квакер, заботящийся о спасении человеческих душ? И мне представляется, что для начала следовало бы открыть конторы и склады компании в Манилле на острове Лукон[55] и в порту Амой, против острова Тайван в Южном Китае. Я уверен, что Испания и Китай согласятся положить предел притязаниям Великобритании и беспокойному нраву английских моряков, если вы, мистер Шеликоф, будете в силах побудить свое правительство мирно договориться об этом с Китаем и Испанией.
— М-мм… — захмыкал в ответ Шелихов, — М-мо-гу, конечно, могу! — Вспомнил о своих первых попытках в этом направлении, сделанных в Петербурге, и поморщился: — Токмо пользы для себя в хлопотах таких не вижу…
— Позвольте не поверить вашим словам, — резко отклонил Дойбл попытку Шелихова замять разговор. — Сами рассудите: за один только чай, что идет из Кантона, Ост-Индская компания, захватив в чайном деле монополию, платит три миллиона фунтов стерлингов налога. Расход чая в Англии при восемнадцати миллионах населения превышает за год двадцать семь миллионов весовых фунтов… А в России с ее пятьюдесятью миллионами населения, если положить хотя бы три четверти фунта чая в год на мужчину, не принимая в рассуждение женщин, а они тоже весьма любят пить чай, — что? Какова стоимость этого чая? А доход на фрахтах? Он пока остается в руках иностранцев…
В ответ на выкладки Дойбла Шелихов только безнадежно махнул рукой: где уж, мол, нам чай пить да еще от чая доходы иметь! Заметив этот жест и по-своему расценив его, арматор Дойбл продолжал с особой настойчивостью:
— Сибирь и особенно Камчатка, почитаемая как Finis mundi,[56] они одни могут поставлять все, в чем нуждаются острова Великого, или, если вам больше нравится, Тихого океана. Камчатка через Сибирь станет снабдителем России и всей Европы продуктами райских островов. Климат Камчатки на десять — пятнадцать градусов умереннее петербургского. Авачинская губа на Камчатке в окружности не менее сорока верст, при ней три безопасные и удобные гавани, она — произведение одного из превосходнейших усилий природы и может вместить соединенные флоты всей Европы. Такой порт должен бы иметь величайшую важность в политическом отношении и владычествовать над морями Востока…
Шелихов усмехнулся.
— Да, да, и владычествовать! — вспыхнул Дойбл. — Но если ваша компания не будет действовать с большей отважностью и предприимчивостью и если колонии ее не будут деятельно защищаемы императорским военным флотом, то вас скоро подорвут и ограбят. Но и морские силы иметь мало. Нужно снабжать туземных жителей и колонистов дешевле и способнее… Выгоды России и Испании требуют — please attend to your affairs[57] — я говорю как ирландец, не допускать английских и бостонских заселений в ваших краях. Англичане и бостонцы беспрестанно скитаются по испанским бобровым промыслам да и по русским промысловым водам. Испанские колонисты в Манилле и Калифорнии желают установления твердых связей с Россией. В порту Манилла основать депо или место складки и торговли с Камчаткой, Японией и северо-западными берегами Америки. Россия, если утвердится там, может стать звеном в торговле с малайцами. Раньше эту торговлю вели в небольшой степени через Батавию голландцы, а ныне она уничтожилась…
Мореход не выдержал пытки, слушая в изложении ирландца собственные мысли, отвергнутые и схороненные в петербургских канцеляриях, и грубо прервал разговор:
— Скажи, Яков Егорыч, господину арматору, что, мол, благодарю за добрые советы, а кончать разговор, так как я сейчас занят, приглашаю его годика через два-три в Славороссийск, в Америку… Передай — беспременно договоримся!
Дойбл недоуменно и обиженно выслушал ответ морехода, развел руками и отплыл на свой корабль. В тот же день он ушел в море.
Через двадцать лет после смерти Шелихова, будучи уже старым человеком, настойчивый ирландец Питер Дойбл появился в Петербурге и подал тогдашнему председателю Российско-Американской компании графу Николаю Семеновичу Мордвинову подробнейшую докладную записку, полностью совпадавшую с заветными, неосуществившимися планами Шелихова.
