Генрик Сенкевич - Генрик Сенкевич. Собрание сочинений. Том 5
9 ноября 1673 года с поединков началось сражение. Поутру турецкие рати высыпали из-за валов, рати польских рыцарей жадно к ним поспешили. Падали люди с обеих сторон, но больше все же с турецкой. Однако видных воинов полегло немного. В самом начале стычки дюжий спаги острием кривой своей сабли пронзил Мая, зато младший Скшетуский одним ударом почти напрочь отсек спаги голову, чем заслужил похвалу благоразумного отца своего и славу немалую.
Так сшибались они и кучно, и один на один, а в тех, кто наблюдал за поединками, сердце вскипало жаждой борьбы. Польские полки тем временем располагались вкруг турецкого табора, где кому гетман назначил. Сам он, стоя позади пехотинцев Корыцкого на старой ясской дороге, обнимал взглядом гигантский лагерь Хуссейна, и лицо его выражало невозмутимое спокойствие; так, приступая к делу, спокоен мастер, уверенный в своем искусстве.
Время от времени он посылал вестовых с приказами или задумчивым взором следил за борьбой поединщиков. Под вечер к нему подскакал воевода русский.
— Валы очень широкие, — заметил он, — наступать сразу со всех сторон нет возможности.
— Завтра мы будем на этих валах, а послезавтра за три четверти часа всех там перебьем, — спокойно ответил Собеский.
Наступила ночь. Поединщики покинули поле. Гетман приказал всем отрядам в темноте приблизиться к валам, чему Хуссейн препятствовал, — безуспешно, впрочем, — стрельбою из тяжелых орудий. Перед рассветом польские рати продвинулись еще немного. Пехотинцы стали рыть небольшие шанцы. Некоторые полки «ослабили стрельбу из мушкетов», янычары же, напротив, усилили ружейный огонь. По приказу гетмана огонь тот обошли молчанием, зато пехота готовилась к рукопашной схватке. Солдаты ожидали только знака, чтобы яростно кинуться в бой. Над вытянутой линией строя как стая птиц со свистом и шумом пролетала картечь. Артиллерия Контского, начав обстрел на рассвете, не замолкала ни на минуту. Лишь после битвы обнаружилось, сколь большое опустошение причинили ядра, угодившие в самую гущу шатров янычар и спаги.
Так прошло время до полудня, а день в ноябре короткий, надлежало спешить. И вот загремели литавры и трубы. Тысячи глоток издали воинственный клич, и пехота, поддерживаемая с тылу легкой конницей, сомкнутым строем кинулась в атаку. «Враз с пяти сторон атаковал турков его милость». Ян Деннемарк и Кристоф де Боан, исправные воины, вели иноземные полки. Первый, будучи по натуре человеком горячим, оторвался от своих, стремительно вынесся вперед и быстро достиг валов, чуть не загубив свой полк, на долю которого пришелся залп более десятка тысяч самопалов. Сам он погиб, солдаты его дрогнули, но в эту как раз минуту на подмогу пришел де Боан и панику предотвратил. Он спокойным и мерным шагом — будто под марш на смотру — преодолел все пространство до самых турецких валов и ответил на залп; когда же ров забросали фашинами, первым под градом пуль преодолел и его, поклонился с шляпой в руке янычарам и первым же проткнул навылет янычарского офицера. Тут кинулись на врага воодушевленные примером своего полковника солдаты, и завязалась жестокая сеча, в которой дисциплина и уменье состязались с дикой отвагой янычар.
Спешившихся драгун вели со стороны деревни Тарабанов Тетвин и Денгоф, а второй полк — Асвер Гребен и Гейдеполь, воины отличные, все, кроме Гейдеполя, еще при Чарнецком в Дании прославились. Солдаты у них были из крестьян королевских поместий — все рослые, как на подбор, отчаянные, прекрасно подготовленные ко всякому бою — что пеша, что верхами. Ворота защищали ямаки, в отличие от янычар воины слабые, и оттого, хотя было их без счета, они тотчас сбились в кучу и попятились; когда же до рукопашной дошло, то защищались они в тех лишь случаях, когда отступать было некуда. Ворота те были взяты прежде других, и конница через них впервые смогла проникнуть в табор.
Лановая польская пехота во главе с Кобылецким, Михалом Дебровским, Пиотрковчиком и Галецким ударила на окопы с трех сторон. Ожесточеннейшая битва закипела у главных ворот, выходящая на ясскую дорогу, где мазуры схватились с гвардией Хуссейна-паши. Эти ворота были для него всего важнее, через них польская конница могла хлынуть в табор, оттого он с особенным упорством защищал их, одну за другой бросая туда рати янычар. Лановые пехотинцы, с ходу захватив ворота, силились во что бы то ни стало удержаться там. Пушечные выстрелы и град ружейных пуль отгоняли пехотинцев от ворот, к тому же из клубов дыма возникали все новые и новые шеренги идущих в атаку турков. Кобылецкий, не дожидаясь, пока они дойдут, кидался им навстречу как разъяренный медведь, и две людские стены напирали одна на другую, толклись в давке, хаосе, сумятице, в потоках крови, на грудах тел. Бились там чем ни попадя, все шло в дело: сабли, ножи, приклады мушкетов, лопаты, дреколье, замахивались даже камнями; временами все сбивались в кучу, и люди, схватившись друг с другом, пускали в ход кулаки и зубы. Хуссейн дважды пытался сломить пехоту натиском конницы, но пехотинцы всякий раз налетали на нее с такою «экстраординарной смелостью», что она вынуждена была в беспорядке отступить. В конце концов Собеский сжалился над пехотинцами и послал им в подмогу всю обозную челядь.
Возглавил ее Мотовило. Сброд этот, обыкновенно в сражении не участвовавший и кое-как вооруженный, так рьяно ринулся в бой, что сам гетман изумился. То ли жажда добычи обуяла людей, то ли им передался порыв, охвативший в тот день все войско, — так или иначе, челядинцы смело ударили на янычар и сцепились с ними столь яростно, что после первой же схватки отогнали их от ворот на расстояние мушкетного выстрела. Хуссейн бросил в хаос боя новые полки, и битва, тотчас же возобновившись, длилась несколько часов. Тем временем отборные полки Корыцкого облегли ворота, а стоявшие поодаль гусары зашевелились подобно исполинской птице, неспеша готовящейся к полету, и стали подвигаться к воротам.
В эту минуту к гетману подбежал вестовой с восточной стороны табора.
— Пан воевода бельский на валах! — крикнул он, задохнувшись.
За ним подоспел второй.
— Литовские гетманы на валах!
Подбежали еще и другие с тою же вестью. На землю опускались сумерки, но лицо гетмана излучало свет. Он поворотился к стоявшему рядом Бидзинскому и молвил:
— Теперь коннице черед пришел, но это уж завтра.
Никто, однако, ни в польском, ни в турецком стане и ведать не ведал, что гетман замышляет соединенную атаку всех сил отложить до следующего утра. Напротив, офицеры-порученцы помчались к ротмистрам с распоряжением во всякую минуту быть готовыми. Пехота стояла сомкнутая строем, у конников руки, сабли, копья рвались к бою. Люди изголодались, иззябли и потому с нетерпением ожидали приказа.
Но шли часы, а приказа все не было. Ночь стала черной как траур. Еще днем началось ненастье, а в полночь сорвался сильный ветер с ледяным дождем и снегом. Порывы ветра пронизывали до костей, кони едва могли устоять на месте, люди цепенели. Даже трескучий мороз не мог бы докучать сильнее, нежели этот будто плетью секущий ветер, и снег, и дождь. В напряженном ожидании приказа невозможно было и думать о еде, питье, о том, чтобы разжечь огонь. Время с каждым часом становилось все враждебнее. То была памятная ночь, «ночь мучений и щелканья зубами». Ежеминутно слышались голоса ротмистров: «Стоять! Стоять!», и не смевший ослушаться солдат стоял в боевой готовности, недвижимо и терпеливо.
А по другую сторону, во мраке, под дождем, на ветру, в такой же готовности стояли окостеневшие от холода турецкие полки.
И там никто не жег огня, никто не ел, не пил. Атака всех польских сил ожидалась с минуты на минуту, и потому спаги не выпускали сабли из рук, а янычары стояли стеной с заряженными самопалами.
Выносливый польский солдат, приученный к суровой зиме, еще способен был выдержать такую ночь, но эти люди, выросшие в мягком климате Румелии или средь малоазиатских пальм, совсем изнемогали. Хуссейну наконец ясно стало, отчего Собеский не начинает атаки: леденящий дождь был наилучшим союзником ляхов. Было очевидно — если спаги и янычары простоят здесь двенадцать часов, завтра они как снопы повалятся на землю, даже не пытаясь защищаться, разве что жар битвы их согреет.
Уразумели это и поляки, и турки. Около четырех часов ночи к Хуссейну прибыли два паши: Яниш-паша и Кяйя — предводитель янычар, старый, испытанный, отличный полководец. Печаль и тревогу выражали их лица.
— О господин, — начал Кяйя, — если агнцы мои до рассвета так простоят, на них ни пуль, ни мечей не понадобится!
— О господин, — сказал Яниш-паша, — мои спаги закоченеют и драться не станут.
Хуссейн дергал себя за бороду, предвидя поражение и собственную погибель. Но что было делать? Позволь он людям хотя бы на минуту ослабить боевой порядок, разжечь огонь, согреться теплой пищей, атака началась бы немедля. И так со стороны валов время от времени слышались звуки рожков, словно сигнал коннице к выступлению.
