Еремей Парнов - Заговор против маршалов
«Я никогда не забуду, как Георгий Пятаков, господин среднего роста, средних лет, с небольшой лысиной, с рыжеватой, старомодной, трясущейся острой бородой, стоял перед микрофоном и как он говорил — будто читал лекцию. Спокойно и старательно он повествовал о том, как он вредил в вверенной ему промышленности. Он объяснял, указывал вытянутым пальцем, напоминая преподавателя высшей школы, историка, выступающего с докладом о жизни и деяниях давно умершего человека по имени Пятаков и стремящегося разъяснить все обстоятельства до мельчайших подробностей... чтобы слушатели и студенты все правильно поняли и усвоили».
Подробно, в духе классической школы описан портрет. Намечена связь между внешним и внутренним, наконец, интуитивно нащупан ключевой пульс: человек вроде бы рассказывает о себе, а создается впечатление, что о ком-то другом, к тому же давно мертвом. Странное, по меньшей мере, впечатление и еще более странное раздвоение психики революционера, ставшего шпионом. Оставалось немногое: осмыслить побудительные мотивы, связать провидческую догадку о режиссерах (гипнотизерах, отравителях) с явно заученной ролью бесчувственного вредителя.
Но Фейхтвангеру недостало упорства и воли докопаться до единственно возможного логического конца: если есть актеры, то есть и режиссер. С обликом Сталина это никак не вязалось.
СССР — страна победившего социализма! СССР — бастион на пути фашистской чумы! Психологическая установка магнетизировала образ вождя. Притом Сталин умел вызывать симпатию. Его словам верили, часто очевидности вопреки. Встречаясь с такими людьми, как Герберт Уэллс или Ромен Роллан, он не жалел усилий, чтобы предстать в самом выгодном свете. После досадной неудачи с Андре Жидом, которого так и не удалось провести на мякине, он заранее подготовился к разговору с Фейхтвангером. Цитировал Плутарха — сначала по памяти, потом достал книгу и проверил по тексту. Заговорив о лицемерии заговорщиков, раскрыл лежавший у него на столе томик Макиавелли и показал предисловие Каменева: книга вышла в «Академии» в 1934 году, незадолго до первого суда в Ленинграде. Когда Фейхтвангер упомянул о дурном впечатлении, которое произвел августовский процесс даже на людей, расположенных к Советскому Союзу, Сталин рассмеялся: «Можно понять людей, которые, прежде чем согласиться поверить в заговор, требуют предъявления большого количества документов. Но это опасное обольщение. Опытные заговорщики редко имеют привычку держать свои документы в открытом месте».
Подробно рассказав о предъявленном Пятакову и Радеку обвинении, он как бы вскользь упомянул о панике, в которую приводит фашистская опасность нестойких духом.
«Писателя Карла Ра дека я тоже вряд ли когда-нибудь забуду,— пополнил Фейхтвангер свой «Отчет о поездке» на второй день процесса.— Я не забуду, ни как он там сидел в своем коричневом пиджаке, ни его безобразное худое лицо, обрамленное каштановой старомодной бородой, ни как он поглядывал в публику, большая часть которой была ему знакома, или на других обвиняемых, часто усмехаясь, очень хладнокровный, зачастую намеренно иронический... ни как он, выступая, немного позировал, слегка посмеиваясь над остальными обвиняемыми, показывая свое превосходство актера,— надменный, скептический, ловкий, литературно образованный».
Даже «превосходство актера» отметил острый писательский глаз, а трезвый, спокойный ум, обогащенный глубокими знаниями, словно заблокировали сталинские — черные с обильной желтизной — очи. Не актера поневоле, а прожженного обманщика-лицедея увидел Фейхтвангер на скамье подсудимых. Не ощутил потаенной трагедии неравного поединка между Вышинским и Радеком.
— ...Так, обвиняемый Радек на допросе от двадцать второго декабря тысяча девятьсот тридцать шестого года,— отлично поставленным голосом читал Вышинский,— приводит следующее место из письма Троцкого... «Главным условием прихода к власти троцкистов, если им не удастся добиться этого путем террора, было бы поражение СССР; надо, поскольку это возможно, ускорить столкновение между СССР и Германией»,— сделав эффектную паузу, прокурор сослался на соответствующий лист и том дела.
Потрясенный Фейхтвангер — беженец из фашистской Германии, чьи книги сжигались на площадях, не обратил внимания на то, что «письмо Троцкого» только упоминалось, но не фигурировало на этом суде.
— ...Радек, подтверждая показания Пятакова,— витийствовал перед микрофоном государственный обвинитель,— на допросе от двадцать второго декабря... показал... действовать по указаниям Троцкого, согласованным с германским генеральным штабом (том пятый, лист дела сто пятьдесят второй)...
Фейхтвангер схватился за сердце: за спиной заговорщиков стоял не только Троцкий, но весь гитлеровский вермахт!
— ...Обвиняемый Сокольников показал: «По окончании одной из официальных бесед у меня в кабинете, когда Г. и секретарь посольства собрались уходить, Г. несколько задержался. В это время оба переводчика вышли уже из кабинета. Воспользовавшись этим, Г., в то время как я провожал его к выходу, обменялся со мной несколькими фразами...»
В голове не укладывалось, как могли эти люди, управлявшие важнейшими министерствами, пойти на сотрудничество с заклятым врагом! Одно дело — политическая борьба и совсем иное — шпионаж, тем более террор! А они ничем не брезговали. Действуя по указаниям параллельного центра и прямым заданиям агента японской разведки X., обвиняемый Князев проводил диверсии на железных дорогах: крушение военного эшелона на станции Шумиха, во время которого двадцать девять красноармейцев погибли и столько же получили ранения; крушение на перегоне Яхино — Усть-Катав в декабре тридцать пятого года; крушение на перегоне Бдиновер — Бердяуш в феврале тридцать шестого.
Взрывы, аварии, отравления! Пятаков дал указания Норкину подготовить поджог Кемеровского химкомбината к моменту начала войны. Все поры государственного механизма были пронизаны изменниками, словно трухлявый пень прожорливыми личинками. Очень даже уместное слово — вредитель.
Приставленная к Фейхтвангеру переводчица сказала, что речь прокурора не обязательно записывать. Все будет напечатано в завтрашних газетах.
Допрос Радека начался на другой день, на утреннем заседании.
В числе своих сообщников он назвал Смирнова, Дрейцера, Мрачковского, Гаевского, осужденных по первому процессу.
— А группа правых? — потребовал Вышинский.
— Само собой, я был с Бухариным связан.
— Даже само собою понятно! — иронизировал прокурор.— Какие вы можете назвать конкретные факты о связях с группой правых?
— У меня была связь только с Бухариным. Томского я видел только в тысяча девятьсот тридцать третьем году, когда он говорил очень остро о внутреннем положении...
Вышинский задал вопрос о Сокольникове.
Почти теми же словами Радек описал свою встречу с загадочным Г. И продолжительность последовавшей паузы, вместив непроизнесенное имя, была такая же, как у прокурора.
— А вы были за поражение или за победу СССР? — спросил как бы с подковыркой Вышинский.
— Все мои действия за эти годы свидетельствовали о том, что я помогал поражению,— не пожелал отвертеться Радек.
— Эти ваши действия были сознательными?
— Я в жизни несознательных действий, кроме сна, не делал никогда.
В зале прозвучал дружный смех.
Фейхтвангер недоуменно оглянулся. Чему смеялись эти люди? Обмен репликами невольно напоминал детские игры в войну, а ведь речь шла о войне настоящей, о судьбах миллионов! Но прокурор упорствовал, доводя почти до абсурда перепасовку короткими фразами, за которой только угадывался беспощадный подтекст.
Самоуверенная бесшабашность Радека вызывала смутную тревогу.
— А это был, к сожалению, не сон?
— Это, к сожалению, был не сон,— казалось, Радек дразнит Вышинского.
— А было явью?
— Это была печальная действительность.
— Да, печальная для вас...
Конкретных фактов так и не последовало. Назывались фамилии, приводились подробности безумных фантасмагорических планов.
— Германии намечалось отдать Украину,— с непонятной веселостью рассказывал подсудимый о предполагаемом разделе страны.— Приморье и Приамурье — Японии.
