Фаддей Зелинский - Сказочная древность Эллады
Кто-то засмеялся. «Хорошо все-таки, что лира, а не самбука!»
— Дети, дети, луна высоко стоит над горой. Споем песнь в честь Ночи, и затем по домам!
IV
Прошло много лет. Деды спустились под землю, отцы состарились — для детей наступила цветущая молодость.
Элевсинцы готовились отпраздновать свое осеннее торжество таинств с особым благолепием. Молодой афинский царь Фесей, радостно всеми приветствуемый от Киферона до Суния, решил объединить всю Аттику, сделав Афины общей родиной для всех ее сынов. Согласно этому намерению и Элевсинии должны были стать из местного праздника общеаттическим со вторым средоточием в Афинах. Элевсинцы ждали от этого преобразования прироста славы своей богини и напрягали все свои силы, чтобы показать ее храм и луг во всем их блеске афинским гостям.
Главное — это, разумеется, священное действо в таинственном храме посвящений. Второе — предшествующие ему всенощные хороводы на «светозарном лугу» перед храмом. Те приготовления были окружены глубокой тайной не только для посторонних, но и для посвященных: их ведал тесный причт жрецов Евмолпидов. Но в хороводах должны были участвовать все посвященные, не как зрители, а как исполнители; а так как в этом исполнении допускалось, даже требовалось соревнование, то образовались кружки — мужчин, юношей, женщин, девушек, — из коих каждый старался заручиться помощью какого-нибудь певца. Отсюда, несомненно, развилось бы при всеобщем честолюбии перебивание певцов, нарастание вознаграждений и безумные затраты, которые бы уничтожили одно из главных достоинств праздника — его общедоступность; Евмолпиды поэтому распорядились, чтобы единственной наградой певцу-победителю был венок и чтобы приурочение к кружку состоялось по воле богини, то есть путем жребия.
Певцов, отозвавшихся этот раз на призыв Деметры, было много; но едва ли не наибольшее внимание обращал на себя Ферамен из Рамнунта. Родившись и выросши под строгим взором рамнунтской Немезиды, он считал свое искусство ее даром и поэтому посвятил его прославлению как ее, так и родственных ей божеств. Что его родные Немезии не обходились без его участия, разумеется само собой; из остальных же богов и богинь он более всего почитал элевсинскую Деметру, справедливую воздаятельницу не только на этом, но и на том свете. Элевсин поэтому стал его второй родиной; он был желанным гостем Евмолпидов — особенно желанным теперь, когда шли важные переговоры с Афинами о будущей судьбе элевсинского праздника.
Его кружок состоял из девушек, элевсинских гражданок; задолго до самого праздника, имевшего состояться ранней осенью, в Боэдромионе месяце, он начал его обучение. Сходились его ученицы в пригородной роще у капища героя Иппофоонта, недалеко от Священной дороги. Жрица из рода Евмолпидов указывала им строгие движения хороводной пляски, сам Ферамен должен был учить их исполнять сочиненную им же песнь во славу богини. Но он понимал свою задачу глубже. Он хотел, чтобы они исполняли ее сердцем, а не устами, хотел, чтобы они отдали всю свою душу Деметре и в мистическом общении с ней черпали силу и вдохновение для песни. Он рассказывал им поэтому, не предвосхищая священной драмы, все глубокое сказание о похищении Коры, о скитаниях Деметры, о их блаженном воссоединении, об учреждении таинств, об условиях посвящения. Он настаивал на том, что одних только внешних обрядов недовольно, что глубоко ошибаются те, кто воображает, будто принявший посвящение себялюбец или злодей уготовит себе «лучшую участь» на том свете, чем непосвященный праведник. Нужна жизнь, проведенная в стремлении к богине, к ее истине, красоте и добру; нужна прежде всего забота не о себе и не о своей лучшей участи. Разве Деметра о себе думала, когда скиталась и горевала? Нет, она жаждала воссоединения с дочерью. И только тот понимает Деметру, только тот идет по ее стопам, кто ищет на том свете воссоединения с дорогими усопшими. Любовь — привратница бессмертия…
Была среди его учениц одна, горько и отрадно плакавшая во время его слов; опустив свою голову на плечо подруги, она шептала про себя: «Матушка моя, матушка!» Но он, увлеченный своей речью, ее не замечал. Он видел Деметру в небесах, ей поручал своих молодых посвященных. И только тогда, когда ему показалось, что она его благословляет, он взял свою кифару и после краткого наигрыша запел свою «песнь о Деметре»:
О внемли призыву богини твоей!
Ко мне на поляну, где плещет ручей,
Где ветер душистый прохладу струит,
Где нет ни печали, ни зла, ни обид!
О, там только — радость, любовь и покой:
Там душ просветленных приветливый рой;
Там всех я сбираю, кто злобы не знал;
Там встретишь ты вновь, кого здесь потерял.
Он остановился на минуту — ему показалось, что он слышит чье-то глухое рыдание; но так как оно не повторилось, то он продолжал свою вдохновенную песнь — песнь про блаженство в сонме Деметры, про воссоединение, про любовь, поборовшую смерть…
V
«Привет певцу Ферамену от его ученицы Иресионы. О, не гневайся, вдохновенный учитель, что я осмеливаюсь писать тебе! Что я для тебя? То же, что былинка для солнца. Но ведь не гневается солнце, что и былинка желает быть им пригрета и приласкана. А я так одинока! Когда ты нам рассказывал про Деметру, я чувствовала, что я все же не одна в этом безустанном, безумящем вихре, что есть великая, добрая мать, которая и меня, сироту, не покинет. Спасибо тебе, мой светлый учитель. Это пламя, которое ты во мне возжег, уже не погаснет никогда. И еще я подумала: как счастливы те, которые слышат его теплое вдохновляющее слово не в толпе, не среди многих, а наедине, с глазу на глаз! Как счастлива была бы я, если бы могла убедиться, что и я для тебя нечто — не как одна из твоих многих учениц, а как я сама, как Иресиона. Ты не разгневался на меня? Сегодня, когда тени будут шестифутовые, я буду стоять у скалы Несмеяны. И если бы… ах, мечты, мечты!..»
Ферамен нашел это письмо у себя, в той светлице, которую он занимал во дворце Евмолпидов на элевсинском акрополе — видно, кто-то бросил его через открытые ставни. — «Иресиона!» Это имя ему ничего не говорило; он не был элевсинцем и не знал имен своих учениц. «У скалы Несмеяны…» О далекая молодость, о блаженные прогулки вдвоем под лаской шумящих ветвей! Опять пришли вы смущать меня, сладкие грезы минувших дней!
А что, если это ловушка? Если какой-нибудь соперник хочет ввести его в искушение, чтобы уронить его обаяние, разрушить его работу?.. Он тотчас отверг эту мысль и впоследствии стыдился, что она вообще могла явиться у него хоть на мгновение. Нет, слишком много искренности было в этих неумелых словах, в этом неумелом, почти детском почерке.
Но это не изменяет дела. Нельзя, нельзя. И прийти не могу, и предупредить тебя не могу. Бедная девочка, уж придется тебе одинокой дожидаться захода солнца у угрюмой скалы, запечатленной печалью Матери-Де-метры.
В следующий раз ему пришлось обстоятельнее разучивать с ученицами сочиненную для них песнь;» необходимо было заговаривать с каждой, поправлять ее ошибки, ставить ей вопросы и разрешать ее недоумения. А у него, помимо его воли, был один вопрос, который он про себя ставил каждой, — вопрос: «Не ты ли — Иресиона?» И этот вопрос оставался без положительного ответа. Были между девушками красивые, были неглупые, были приветливые — но ни одной, которая бы пылала тем ярким и жарким огнем.
Разгадку принесло ему через несколько дней другое письмо, полученное тем же таинственным путем. Первое, что ему бросилось в глаза, были следы от обильных слез, которыми оно было залито. Содержание соответствовало внешнему виду. Все кончено, единственный луч солнца погас во мраке. Ей запрещено участвовать в хороводе девушек; отец ее болен, мачеха приехала за ней, чтобы отвезти ее обратно в ее нагорную деревню. «Откликнись, дорогой учитель! Хоть несколько строк ко мне, ко мне, одной из обращенных! Оставь их в северной расселине скалы Несмеяны; моя подруга Хрисида их там отыщет и доставит мне».
Что делать, Деметра, что делать? Опять строго промолчать? Нет, благодатная, ты не осудишь. Я ведь ее даже в лицо не знаю — никогда сознательно не видал и, конечно, не увижу никогда. Никогда… ему теперь грустно было думать, что он действительно никогда ее не увидит.
Он написал ей письмо утешения; напомнил о том огне, который он, по ее словам, возжег в ее сердце. «Не считай его твоим личным достоянием — Деметра велела им делиться со всеми нуждающимися. Как бы ни была глуха твоя деревня — ты найдешь в ней мальчиков и девочек, которые с благодарностью примут от тебя весть о Деметре и ее завете. Уделяй себя, и ты сама станешь полнее, богаче и счастливее». Много другого писал он ей в том же духе — писал искренно и задушевно, с горячим желанием помочь ей в ее одиночестве.
