Переселение. Том 1 - Црнянский Милош

Следуя в веренице экипажей, выезжавших по обычаю того времени на прогулку, Павел угрюмо поглядывал на этих ослепительных женщин. Разодетые светские дамы и красотки полусвета улыбались ему, а его все больше охватывало раздражение. Когда карета русского посольства, запряженная белыми красавцами рысаками, покатила по одной из мрачных и узких улочек, Исакович вспомнил Божича, рассказывавшего о том, что Вена — огромный город с изысканным обществом и красивыми женщинами, но там никто не умирает от любви. Гораздо чаще венки и венцы умирают от несварения желудка, нежели от несчастной любви, а тем паче от тоски по умершей жене или покойному мужу.

У сербских офицеров, живших в трактире «Ангел» в ожидании паспортов для переселения в Россию, прием Исаковича русским послом вызвал бурное веселье. Весть о том, что русский посол уже принял одного из них, а значит, примет и всех прочих, была встречена этими несчастными как праздник, который следовало отметить пушечной пальбой.

Все они горевали об отъезде из Вены родного отца сербов, графа Бестужева, и первая аудиенция у нового русского посла стала для них и первым лучом надежды после Косова. Лучом солнца, пробившимся сквозь решетку тюрьмы.

Приподнятое настроение отчаявшихся офицеров, чье будущее все еще было туманным, омрачалось лишь упорным молчанием Павла. Он только повторял, что паспорт получат все, кто внесен в список генерала Шевича, и этому не сможет помешать даже сотня таких проходимцев, как Гарсули.

В июле того же года в упомянутом трактире жило немало офицеров из Темишвара, Славонии и Срема, ожидавших паспортов. Все они получили отставку, их как положено отчислили из австрийской армии. Среди них были капитан Гаврило Новакович, лейтенант Георг Новакович, его благородие капитан Петр Вуич, лейтенант Макса Вуич, капитан Никола Штерба, лейтенант Суббота Чупоня, лейтенант Джюрка Гаич, лейтенант Михай Гайдаш, капитан Неца Рунич и многие, чьи имена теперь уже неизвестны.

Ко всем этим уволенным из австрийской армии офицерам приходили земляки, еще не получившие отставки, но уже с нетерпением ожидавшие паспорта. Среди них встречались и молодцы, которые двинулись в Россию через Вену на свой страх и риск. Одни ночевали в трактире у своих земляков, другие — в соседних домах. Агенты городской стражи рыскали во мраке, разыскивая их. Кое-кто был арестован. А когда схватили и посадили в венский каземат полковника Райко Прерадовича, многие потеряли всякую надежду когда-нибудь увидеть Россию.

Люди разбежались и попрятались кто куда.

В Вене ширились слухи, из уст в уста передавали, будто русский посол предал сербов.

Вдобавок ко всему экзарх митрополита Ненадовича всячески старался задержать в Австрии этих доведенных до отчаяния людей.

И притом не выбирал средств.

А хуже всего было то, что и сами земляки-побратимы, поссорившись, случалось, писали друг на друга доносы.

Вот почему надменного, дерзкого и высокомерного Исаковича и возненавидели в трактире «Ангел», словно он был родичем Гарсули.

К тому времени в доме майора Божича капитана Исаковича уже не ждали и даже почти не вспоминали о нем. Первые несколько дней Текла удивлялась, отчего он не приходит, но вскоре и она умолкла. Послала только письмо госпоже Фемке Трандафил, в котором недоумевала, что произошло с Павлом.

Евдокия тоже перестала ждать капитана.

После возвращения в Вену и ареста мужа она чуть не каждый день бегала в Нейштадт к генералу Монтенуово хлопотать о том, чтобы Божича не увозили в Грац или Шлосберг, откуда возврата уже не было.

А вернувшись домой, терзалась сомнениями и спрашивала себя, не лучше ли ей бросить мужа и уехать к отцу, в Буду. Ведь Божич срамит ее как только может. Об Исаковиче она все-таки расспрашивала в трактире «Ангел», но тогда его еще там не было. И жившие в трактире сербские офицеры ничего о нем не знали.

Так проходили дни.

А по ночам, когда Евдокия без сна лежала в постели, ее трясло как в лихорадке. Она не могла забыть ночь, проведенную с Павлом Исаковичем, этим сильным, молчаливым, но страстным красавцем. И ей так хотелось опять заснуть на его руке.

А когда дочь за обедом или за ужином вспоминала о капитане, Евдокия изо всех сил старалась не заплакать, не покраснеть и, притворяясь безразличной, рассеянно отвечала, что этому статному, красивому, но слишком уж простоватому человеку только напрасно улыбнулось счастье. Он не сумел его удержать и выпустил, как ребенок выпускает птицу из клетки.

— Он бестолковый человек, — говорила Евдокия. — Вдовец, влюбленный в свою покойную жену. Да и в голове у него не все дома.

Текла же только посмеивалась над матерью.

— По-моему, — говорила она, — ты просто на него сердита и потому все преувеличиваешь. А ведь Исакович не такой, как прочие твои ухажеры. Он совсем как Иосиф Прекрасный, которого хотела обольстить жена Потифора. А ты, милая мама, пренебрегла таким человеком, не разглядела, что в тихом омуте черти водятся.

А когда Евдокия однажды прикрикнула на дочь и сказала, что та болтает глупости, что она не смеет так разговаривать с матерью, Текла в ответ заметила, что Исаковича следовало привязать к себе силой. Он человек слабохарактерный. Такие женщин не выбирают. Их самих выбирают. И получит его та, что первая повиснет у него на шее!

Мать и дочь даже поссорились, споря, стоящий человек Исакович или нет; на том разговоры об их дорожном спутнике закончились. Спустя неделю он был позабыт. Так улетучиваются из нашей памяти по прибытии домой красивые виды или приятные дорожные впечатления. Либо удобная скамейка, на которой мы отдыхали.

И только иногда, лежа в темную летнюю ночь голой в постели, Евдокия, вспомнив Исаковича, зарывалась с головою в подушки и долго металась без сна. Несколько лет назад она отдалась какому-то офицеру, отдалась всего один раз. Он оказался ничуть не лучше Божича, ничуть не слаще, ничуть не ласковее! И она сразу же раскаялась в своем поступке. Но на этот раз госпожа Божич влюбилась и сгорала от страсти. «Впрочем, — думала она, — моей матери тоже ни разу в жизни не улыбнулось счастье».

Итак, Евдокия больше уже не искала Исаковича, не спрашивала о нем. А он тем временем бродил точно тень по «Ангелу» либо сидел в своей убогой мрачноватой комнатушке и готовился к выполнению необычного поручения русского посла, графа Кейзерлинга.

Он не только не понимал, чего именно от него хотят. Он не знал, что таким же делом заняты несколько русских офицеров в Триесте и на побережье Адриатики. Не имел понятия, что Кейзерлинга мало интересуют черногорцы и что поручение это было дано по совету конференц-секретаря Волкова, чтобы испытать его, Исаковича, прежде чем выдать ему паспорт.

Волков сообщил Павлу лишь самые необходимые сведения о находящихся в лазарете черногорцах. Конференц-секретарю хотелось, чтобы Исакович узнал, действительно ли они свойственники владыки Василия, а не люди с венецианской территории. Следовало также убедиться, есть ли среди них больные, пораженные страшным недугом — лепрой.

Исакович должен был самолично во всем убедиться и дать ответ на эти вопросы. Он знал только, что черногорцев содержат в старом карантине на рукаве Дуная, в бывшем лазарете австрийского военного флота, находившемся у подножия горы Леопольдсберг.

А главное, надо было стороной узнать, встречался ли владыка Василий с венецианским послом в Вене, Корнером.

Кир Анастас Агагияниян утверждал, будто встречался. И говорил, что черногорцы сидят под замком лишь потому, что за них никто не платит. Их караулит стража. К ним никого не пускают, и никому не разрешают выходить из лазарета. Пищу им ставят перед решетчатой калиткой, прямо на землю, как собакам. Раньше к ним еще заходили врач и аптекарь, но сейчас уже давно никто не приходит. Они как бы похоронены заживо.

Банкир Копша, родственник и totum factum [66] Исаковичей в Вене, советовал Павлу в это не вмешиваться, потому что, говорил он, дело это — великий позор и для Вены, и для сербов. И великое несчастье. Впрочем, не первое и не последнее, добавлял он. Бедолагам посылают какое-то подаяние, чтобы они не умерли с голоду. Писали о них и в местную комендатуру, но толку никакого. Ответ неизменно гласит: «Лепра!»