Валентин Пикуль - Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку
Миних приставил шпагу к груди шпиона:
– Кто научил тебя подслушивать мои разговоры?
– Его сиятельство… граф Бирен… Но – пощадите.
Удар – и конец шпаги выскочил из спины. Миних вытер лезвие о край скатерти, выпил еще вина, позвал лакеев:
– Мертвеца подбросьте к дому Бирена… В ответе я!
И лег спать. Бирен же, проснувшись поутру, выглянул в окно: на снегу лежал черный человек – его шпион.
– Ну, это даром ему не пройдет… зазнался Миних!
Миних получил приказ: очистить свой дом, который нужен для размещения растущего двора принцессы Анны Леопольдовны и жениха ее, принца Антона Ульриха Брауншвейгского.
– Что-о? – рассвирепел Миних. – Очистить дом? Мне?
Было приказано повторно: дом освободить, а самому переселиться на Васильевский остров. Значит, теперь от двора и Анны Иоанновны его будет отделять бурная Нева: весной – ледоход, осенью – ледостав, и фельдмаршалу ко двору не добраться. Кинулся Миних за милостью к Бирену, но вышел Штрубе де Пирмон и объявил, что из-за сильного насморка его сиятельство принимать никого не велят.
Миних извлек из штанов потаенный кошелек:
– Если его сиятельство стало таким сопливым, то покажите ему вот эти монеты. Насморк пройдет от такого подарка!
И монету Золотой Орды («денга») и монету Тмутараканского княжества («Господи, помози Михайле») вернули ему обратно.
– Его сиятельство, – объявил де Пирмон, – весьма благодарны вам, но поручили мне сказать вашему высокопревосходительству, что эти монеты в коллекции уже имеются…
Через город, через Неву потянулись громадные обозы: везли на Васильевский остров живность и мебели Миниха. Впереди на рыжем громадном коне величаво и торжественно ехал сам фельдмаршал. Он был оскорблен и мечтал о подвигах… Бирен из окон дворца с удовольствием наблюдал за движением миниховского обоза.
– Ну вот, – сказал весело, – а теперь мы его опозорим в глазах истории на весь век восемнадцатый!
– А как вы сделаете это? – спросил Либман.
– Очень просто: я пошлю его искать себе славы под Гданском. Петр Ласси отличный генерал, но крепости взять не может. Пусть же Миних порвет свои великолепные штаны под Гданском…
Расчет был тонким: Гданск – такая крепость, где любой полководец может свернуть себе шею. Да и мужество поляков – опасно! В эти дни обер-камергер был особенно ласков с императрицей, он расслабил ее сердце любовью, и Миних получил грозный указ: взять Гданск наискорейше, а короля Станислава Лещинского пленить…
Миних разгадал замысел Бирена, но не устрашился, как и положено солдату. Он заглянул в камин, под стол (там никого не было) и тогда сказал своим самым близким – жене и сыну:
– Этот мерзавец хочет, чтобы я обесчестил себя под Гданском. Как бы не так… Я угроблю миллионы солдат, но Гданск будет взят. Шпагу! Платок! Вина! Перчатки! Прощайте! Я еду!
На прощание императрица поцеловала фельдмаршала в потный, мясистый лоб. И подозвала к себе Бирена.
– Эрнст, – сказала, прослезясь, – поцелуй и ты Миниха!
Бирен широко распахнул свои объятия фельдмаршалу.
– Мой старый друг… – сказал он, лобызаясь.
– Мой нежный друг… – с чувством отвечал ему Миних. И – поскакал. Прямо из дворца – под Гданск!
* * *Король прусский в политике был изворотлив, аки гад: пропустил он через свои владения короля Станислава, теперь пропускал через Пруссию фельдмаршала Миниха, который ехал, чтобы того короля живьем брать… Миниха, как родного, встретили прусские офицеры и всю дорогу от Мемеля сопровождали его конвоем, воинственно лязгая бронзовыми стременами, крича при въездах в города:
– Вот он – великий Миних! Слава великому германцу…
Тридцать тысяч червонцев звонко пересыпались в сундуках, на которых восседал фельдмаршал, поспешая к славе. Вот и Гданск – опаленные огнем крыши, острые шпицы церквей, апроши и батареи. На Диршауской дороге, под местечком Пруст, поник флаг главной квартиры Ласси. Город был обложен войсками, но – боже! – что за вид у солдат: босые и рваные, ноги обмотаны тряпками, заросли бородами, варят муку в воде и тот белый липкий клей едят… Звякнули сундуки с деньгами – это Миних бомбой вырвался из кареты.
– Солдаты! – возвестил он зычно. – Перестаньте позорить себя поганым супом… Вот перед вами город, полон добычи! Я поведу вас завтра на штурмы, и каждый из вас сожрет по целой корове! Каждый выпьет по бочке вина! Каждому по четыре бабы! Каждому по кошельку с золотом! Мужайтесь, мои боевые товарищи…
К нему, полузакрыв глаза, издали шагал тощий Ласси.
– Добрый день, экселенц, – сказал фельдмаршалу Петр Петрович. – И Гданск перед вами, но армия… тоже перед Гданском. Что можно сделать еще, помимо того, что я сделал? Солдаты обворованы, они раздеты и не кормлены… Под моей рукой всего двенадцать тысяч, четыре пушки и две гаубицы! Конфедераты польские смеются над нами…
– Штурм! – гаркнул Миних. – Императрица жаждет штурма!
– Кровь уже была. Наши ядра не долетают. Артиллерия завязла. Надо пощадить солдат, мой экселенц.
– А где австрийские войска? – огляделся Миних.
– Об этом надобно спросить у Остермана, – отвечал Ласси. – Вена любит втравить Россию в драку, много обещать и ничего не дать, рассчитывая только на силу русских штыков. Это же подлецы!
– Цесарцы – дрянь, я это знаю. Но где же саксонцы?
– Саксонцы там, вдоль берега… Август Третий прислал сволочь, набранную из тюрем, они насилуют женщин в деревнях пригородных и жгут окрестности. Я порю саксонцев и вешаю, как собак! Вешайте и вы, экселенц…
– Он еще там, этот шарамыжник-король? – показал Миних тростью на город.
– Да. Король там… С ним примас Потоцкий, по слухам, каждый вечер пьяный, и французский посол маркиз де Монти. Теперь они ждут прихода эскадры французских кораблей.
Миних раздвинул тубусы подзорной трубы, положил конец ее на плечо Ласси, осматривая город… Был ранний час, Гданск – весь в туманной дымке – курился уютными струями, неприступно высились серые форты – Шотланд, Цинкенберг, Зоммершанц, Гагельсберг.
– Звать совет, – решил Миних. – Пусть явятся начальники…
В глубине шатра фельдмаршала накрыли стол, застелили его парчой, красное вино рубинисто вспыхивало в турецких карафинах. Первым притащился, хромая, Карл Бирен – брат графа, ветеран известный. Без уха, один глаз слезился, вчера ядро проскочило между ног Бирена, ошпарив ему ляжки. Он излучал запах крови, табаку и водки. Сел, ругаясь… Пришел генерал Иван Барятинский, худой и небритый, всем недовольный. Но вот распахнулся заполог, и, низко пригнувшись, шагнул под сень шатра Артемий Волынский, на груди его тускло отсвечивали ребра жесткого испанского панциря… Миних сразу душу свою излил:
– А-а-а, вот и вы, сударик! Помнится мне, ранее, после тягот казанских, вы милостей моих униженно искали… А ныне, говорят, в силу великую вошли и новыми патронами обзавелись? Чаю, мне и кланяться вам теперь не надобно?
– Отчего же? – сказал Волынский и поклонился Миниху…
Расселись. Шумела река Радоуна, со стороны соседней корчмы Рейхенберг вдруг заливисто крикнул петух (еще не съеденный). Карл Бирен сразу навострил на петуха свое единственное ухо.
– Петух, конечно, не курица, – сказал инвалид. – Но его тоже сожрать можно. Боюсь, как бы саксонцы нас в этом не упредили!
Миних нетерпеливо взмахнул фельдмаршальским жезлом.
– Штурм! – воскликнул он. – Имею повеление матушки-государыни нашей поступать с городом без жалости, крови не боясь. Предать Гданск резне и огню! Таково велено. А людишек не жалеть.
– Вот то-то, – вставил Барятинский.
– С нами бог! – упоенно продолжал Миних. – Дух великой государыни Анны Иоанновны ведет нас к славе бессмертной…
– Оно, конешно, так, – задумался Волынский. – Слава дело хорошее. И в расчетах политичных галантности не бывает. Однако штурм Гданска из Питерсбурха приятно видится, а… попробуй возьми его! Сколько солдат положим? А за што – спросит солдат у меня. За то, что поляки худо короля выбрали…
– Вперед… хоть на карачках! – закричал инвалид Карл Бирен, карафины к себе двигая. – Нас ждет слава бессмертная!
– А ты, Карлушка, совсем дурак, – ответил ему Барятинский.
Урод выхватил шпагу, она молнией блеснула над столом. Но Миних ударом жезла своего выбил шпагу из рук инвалида, и, тонко звякнув, она отлетела прочь, ткани шатра разрывая.
– Петр Петрович, – сказал Миних, – а ты молчишь?
– Молчу, – ответил Ласси, – ибо от крика устал, фельдмаршал. Ты пушку Гагельсберга все равно не перекричишь. А скажу тебе так: утомив армию походом до Варшавы, теперь Питерсбурх от нее славы и побед требует? Лбом стенок шанцевых не прошибешь! От сырости местной эспантоны офицеров – ржавы, и в бою ломаются, будто палки. Солдаты, сам видел, каковы стали… Я против штурма!
– И то согласую с тобой, – поддержал его Волынский. – Штурму делать мочно, когда артиллерию морем подвезут. Когда флот из Кронштадта придет. Когда цесарцы проклятые, согласно договору, плясать перестанут да воевать возьмутся… Людишек, может, жалеть и не стоит, – заключил Волынский, – но солдата русского поберечь надо… Я сказал!
