Борис Тумасов - Земля незнаемая. Зори лютые
В княжьих хоромах Твердю дожидался дворецкий, пробасил:
— Пойдём ужо, боярин Родивон, государь требует.
У Тверди голос заискивающий, в очи дворецкому заглядывает:
— А что, Роман Ляксандрыч, в добром ли здравии государь? — И сам чует, как дёргается подбородок.
— В здравии добром, но гнев на тебя, Родивон, держит.
— Ай-яй, — ещё больше пугается Твердя. — И за что немилость на меня такая?
— Давно ль воротился из Крыма, боярин Родивон?
— Вчерашнего дня только.
— Ну да, так и есть, Лизута сказывал…
— Уж не Лизутин ли навет на меня государю? Видать, он наябедничал? — замедлил шаг Твердя.
— А ты, боярин Родивон, оружничего не бесчести. Лизута у государя в милости за службу свою верную. Ты же виновен еси, — резко оборвал Твердю дворецкий, пропуская боярина в княжью горницу.
Родион Зиновеич порог переступил, услышал, как дворецкий прикрыл за собой дверь. Осмотрелся Твердя. Оконца прикрыты, и в горнице полумрак. Со света сразу и не разглядел великого князя. Тот сидел в кресле, опершись кулаком в подбородок. Чёрный, длиннополый кафтан из домотканого холста закрывал ноги до пят. Родион Зиновеич вздрогнул, шапку долой, склонился до боли в пояснице.
— Здрав будь, государь Василий Иванович.
— Я-то здрав, — резко оборвал боярина Василий. — А вот как ты, Родион, смел посольство покинуть, дай ответ?
У Тверди язык одеревенел, ноги в коленях подкашиваются.
— Не гневись, государь, хан на разговоры не давался, хоть мы не единожды искали с ним встречи…
Василий руку от бороды отнял, стукнул о подлокотник кулаком.
— Не для того я посольство наряжал, боярин Родион, чтоб ты в Бахчисарае бока отлёживал. Для государственных дел ты послан был!
— Хворь одолела, — пролепетал Твердя. — Прости, государь. Не моя вина.
— Хвори твои мне ведомы, боярин. Им начало ещё от Казани тянется. Ответствуй, на кого посольство оставил?
— Дьяку Морозову перепоручил, государь, — заспешил с ответом Твердя, учуяв в голосе Василия меньший гнев.
— Морозову, сказываешь? Дьяка Василия люблю. Ты же, Родион, честь позабыв и совесть, в Москву прибежал, как кобель побитый, в конуру лезешь. На печь горячую захотел аль по жене своей соскучился?
— Прости, государь, — выдохнул Твердя и снова склонил голову.
— Прости, — передразнил Василий. — Я тебя раз простил, егда наряд под Казанью растерял. Ныне не прощу. Надобно б тебя к Федьке в пыточную избу отправить, да крови твоей не хочу, зловонит она. Однако и милости не жди от меня, боярин Родион. Не надобен ты мне, и посему с боярыней своей и челядью дворовой отъезжай из Москвы немедля. Навек убирайся. Определяю тебя на жительство в городишко отдалённый, Белоозеро. Очи мои не желают глядеть на тебя…
* * *Прислонив к стене зерцало, Морозов долго прихорашивался. Костяным гребнем раздирал густые скатавшиеся волосы, говорил стоявшему поблизости Мамыреву:
— Добро тебе, Андрюха, голова у тя лысая, блестит, словно навощённая.
— Неча завидовать, Василий, настанет час, и у тя повылазят.
Сняв с зубьев пук волос, Морозов кинул под ноги и, отложив гребень, натянул на себя длиннополый, шитый серебром кафтан. Одёрнул, застегнулся.
— Послов по одежде встречают, — сказал и осторожно двумя руками нахлобучил отороченную соболем шапку.
— Слова истинные, Василий. Ко всему, ежели послы с подарками богатыми, — добавил Мамырев.
— Даров у нас малость, — вздохнул Морозов. — За долгое житьё в Бахчисарае вконец обнищали.
— На этакую прорву не напасёшься, — согласился Мамырев. — Ныне велел я подьячим всё потрясти, что есть, подарим ещё царю татарскому, авось подавится.
Морозов покачал головой:
— Слава те, Всевышний, изволил-таки хан допустить к своей милости. А я мыслил, что, не повидав Гирея, и на Русь отбудем…
Выйдя из караван-сарая, они сели на коней. Час полуденный, и в чистом небе тепло, не по-зимнему выгревает солнце. Воробьиная стая обсела раскидистое дерево, щебечет. За глинобитными заборами плоские крыши саклей. Тополя и клёны сбросили листву, замерли в спячке. По ветвям поплелись, вытянулись к самым макушкам голые виноградные плети. Унылы опустевшие в зимнюю пору сады Бахчисарая. И только красуются вечнозелёные кипарисы.
— Робею, Андрюха, — проговорил Морозов. — С посольством часто доводилось бывать, а править впервой.
— А ты о том забудь, — успокоил его Мамырев. — Чай, у тебя башка не дурней, чем у боярина Тверди.
Они пересекли площадь перед дворцом. Белели каменные стены ханских покоев. Дворец двухъярусный, крытый чешуйчатой черепицей. Тоскливо глядят на город узкие зарешеченные оконца. Молчат, не бьют струи мраморных фонтанов, и дорожки, покрытые песком, густо устланы жёлтыми листьями.
У ворот дворца зоркая охрана.
Сошли дьяки с коней, дали знать подьячим, чтоб тащили за ними подарки, и направились к воротам. У входа толпа мурз и беков преградила дорогу. Мурза Аппак подморгнул Морозову, сказал по-русски:
— Васка, айда карашеваться!
Мурзы и беки рассмеялись, по-своему затараторили, на дьяков пальцами тычут. Кудаяр-мурза под ноги Морозову плюнул, толмачу о чём-то пропищал. Толмач головой закрутил, переводить не захотел. А Кудаяр-мурза нож из сапога потянул, двинулся на толмача. Тот испугался, перевёл:
— Мурза Кудаяр сказывает, что ты, дьяк Василий, холоп. Озлился Морозов, Кудаяру кулак под нос сунул.
— Ужо самому царю Менгли-Гирею на тя пожалуюсь.
Но Кудаяр дьяка не слушает, вырвал у подьячего беличью шубу, на себя пялит. Тут и другие мурзы и беки послам дорогу загораживают, дары требуют. Морозов с Мамыревым едва во дворец протолкались. Мурзы и беки рожи кривят, гогочут непристойно. Опередили русских послов, скрылись в переходах.
— Ну чисто шакалы, — выругался Мамырев.
— Орда ненасытная, — вторит ему Морозов.
Пока шли коротким мрачным коридором, недобрые мысли в голове роились.
Кирпичные своды низкие, давят. Морозов Мамыреву глазами указал на дверь впереди. Железная, кованая, а пока её минуешь, в три погибели согнёшься.
— Не доводи до греха, втолкнут и закроют навеки, — шепнул Морозов.
Мамырев дрожит.
— Молчи ужо. И без того боязно…
За коридором начались палаты. Свет тусклый, едва пробивается через оконце под потолком.
Не успели дьяки дух перевести, как вошли в ханские покои. Менгли-Гирей сидел на низеньком, отделанном перламутром помосте. По правую руку у хана восседал на ковре любимец царевич Ахмат-Гирей, по левую руку от Менгли-Гирея — визирь турецкого султана Керим-паша, а дальше царевичи и мурзы с беками.
Отвесили Морозов с Мамыревым хану поясной поклон. Морозов справился о здоровье Менгли-Гирея и жён его многочисленных. Толмач дьяковы слова перевёл. Хан ответил угрюмо:
— Аллах, да будет его воля, милостив ко мне, правоверному.
Тут глаза Морозова встретились с глазами Кудаяр-мурзы. Тот глядел на русского посла нагло, усмехаясь.
— Великий хан, — сказал дьяк Морозов. — Челом бью и жалобу приношу на Кудаяр-мурзу. Поносил он меня и бесчестил, холопом обзывал и ко всему шубу, какую государь мой тебе посылал, отнял.
Не стал слушать Менгли-Гирей толмача, ответил насмешливо:
— Шубой той мы Кудаяр-мурзу одариваем. Царевич Ахмат захихикал. Его поддержали другие.
Только визирь Керим-паша оставался невозмутим. Морозов выждал, когда утихнут, сказал:
— В том, великий хан, твоя воля, хоть и всё ему отдай. Но не вели над послами глумиться.
— О, дерзкий урус! Длинный язык твой уподобился жалу ядовитой змеи. Я вырву его. — Глаза у Менгли-Гирея сузились, ноздри приплюснутого носа гневно раздувались. — Князю твоему, нашему слуге Ваське, передай, пусть выход мне даёт, как давала Москва и вся урусская земля хану Узбеку. О-оо! — Хан воздел руки. — Урусы думают, что татарские воины наведут страх на Литву. Но видит аллах, я не хочу этого…
Менгли-Гирей отвернулся. Мурзы подскочили к дьякам, вытолкали из царской палаты.
Воротились Морозов с Мамыревым в караван-сарай опечаленные.
— Нелегко посольство вести, — сокрушается Мамырев.
— Ещё как нелегко, — соглашается Морозов. — Особливо у крымчаков. Седни не ведаешь, что завтра случится. Перед ханом стоял, дрожью било. Не чаял, что живы выберемся. Ин пронесло.
— Повременим ещё. Мамырев почесал затылок.
— Остерегаюсь, не послал бы Гирей орду на Русь.
— Сам о том подумываю, — согласился Морозов. — Поспешать бы домой, в Москву, государю обсказать всё…
К вечеру в караван-сарай приехал мурза Исмаил. Натянул повод коня на кол, прошёл в клеть к дьякам. У тех нетерпение, ждут: с чем Исмаил пожаловал? А может, с мурзой другие татары приехали, схватят, кинут дьяков в яму — и конец?
