Сергей Бородин - Тамерлан
Убийца Михаила сидел в подвале дома князя. На другой день после похорон назначен бил над убийцей народный суд. На горной площадке под столетним буком чинно сидели двенадцать стариков. Они встали при приближении князя. Привели преступника. Это был высокий стройный крестьянин, лет тридцати семи, мой ровесник. Он с ненавистью смотрел на собравшихся судить его стариков, Он знал, что ему не миновать смерти.
Суд был короток. Переводчик мне шепнул страшный приговор, который самый старший из судей должен был объявить преступнику. Я вздрогнул. Я сидел под деревом в пяти шагах от алана, пристально смотрел на него, Солнце заливало его непокрытую голову. Он стоял, понурив голову, со связанными назад руками. Я вскочил... И тотчас пошёл просить Александра смягчить приговор. Князь, скрипнув зубами, сказал: «Нет пощады собаке!» В отчаянии я вернулся на место.
Среди глубокой тишины раздался старческий голос судьи, знатного алдара.
— Обычай наших дедов и отцов запрещает проливать кровь сородичей. Её разрешается проливать только при самозащите. Ты её пролил нападая. Старики решили: тебя надо убить. Тебя надо убить бескровно. Тебя убьёт гвоздь.
Несчастный напряжённо слушал речь старика. При последних словах лицо его исказилось. Он пошатнулся, но устоял.
Несколько человек алан быстро схватили его, поволокли к дереву и туго привязали его к стволу. Стоявший тут же великан подошёл к бледному, как мел, осуждённому, приставил к темени громадный гвоздь с широкой шляпкой и сильным ударом молотка целиком вогнал его в череп. Труп не убирали двое суток.
Для генуэзцев положение создалось неприятное. Чезаре поспешил отправить глупого Сфорца под сильным конвоем княжеских воинов в Себастополис через Кюль-хара.
В КАБЕРТАЙСКОМ ГОРОДЕ ХУМАРЕ
Чезаре решил немедленно продолжать путь, переехать в кабертайский город — Хумару — в двадцати милях вниз по течению Копы. Здесь на обширной долине при слиянии с Копой её притока, выбегающего из-под «Стробилос-монс» (Эльбрус)[61], расположен большой город. Здесь я увидел сотни кибиток степняков, шалаши горцев, палатки византийцев, картавелов, руссов; около города паслись стада верблюдов, привёзших в местные склады горы тюков из Азии, через город Маджар, Этих товаров ждали стада припонтийских мулов; их стальные ноги и сильные спины переносили сюда из Себастополиса и Пецонды генуэзские и византийские товары. Длинные сараи на невольничьем рынке были всегда переполнены человеческим товаром; рабов доставляли сюда кабертайские, аланские, ногайские, зихийские князья.
У кабертайцев мы встретили феодалов, занимавшихся исключительно работорговлей. Они без стеснения отнимали у своих вассалов красивых детей, девушек и юношей и переправляли их на черноморские и степные невольничьи рынки. И если у алан меновою основною единицей была корова, то у кабертайцев ею служил, кроме коровы, и невольник. Хумаринцы находились на оживлённом торговом пути с Севера на побережье «Понта»[62]. Они были богаты. В окрестностях города паслись многочисленные стада овец, коз и рогатого скота, а также табуны быстрых и выносливых лошадей, далеко известных под именем «хабертайских»[63]. Хумаринские феодалы жили в больших домах, обнесённых каменными высокими оградами. Оружие они получали из Мзджара, из Византии, из Генуи. Они очень любили генуэзские мечи. В Хумаре мы имели факторию. Ею управлял субпрефект; он подчинялся себастопольскому «Консульскому отделению». Мы остановились в его доме. Он нам подтвердил, что Хумара была складочным торговым пунктом для Маджара. Отсюда горцы снабжались тканями, особенно шёлковыми, сосудами металлическими, солью, азийским оружием, женскими украшениями, специями Индии. Особенно ценные товары шли в Пецонду и в Себастополис. Везли их мулы. Для надзора за кипчацкими купцами в Хумаре жил ханский чиновник с отрядом воинов. Могущественный кабертайский князь Атажуко оказывал ему в этом полное содействие.
Мой пецондский знакомый кипчак Гасан-бей, которому в Пецонде я подарил кинжал, покинул нас, едва мы спустились с перевала «Кюль-хара»; он получил с нарочным важное письмо, как он сообщил мне об этом с озабоченным видом; в Хумаре субпрефект сказал мне, что у кипчаков замечена какая-то тревога; князь Атажуко сообщил мне, что из-за Гирканского моря (Каспийского), по слухам, вновь приближаются страшные азийцы с Тимур-беем[64] во главе.
Я не обратил особого внимания на эти зловещие слухи. Вы, дети мои, увидите, как ваш отец жестоко ошибся. Окончив деловые занятия по ревизии субпрефекта, я ходил на прогулку по городу.
В длинных бревенчатых сараях с земляной крышей, в темноте, на земляном полу томились рабы. Я посетил один из сараев. Там я услышал родную речь: за месяц нашего пребывания среди родного народа я успел восстановить в памяти забытую с детства аланскую речь. Я подошёл к соотечественнику, заговорил и узнал, что он недавно взят в плен кабертайским князем, закован.
Он просил меня спасти его. Я его ободрил. Сказал, что я его выкуплю. На следующий день мой соотечественник был на свободе.
Выйдя однажды на балкон, я заметил скакавшую группу всадников в войлочных шляпах, в дорожных халатах, с копьями, луками, кривыми саблями. Промчавшись мимо меня, они спешились у дома ханского чиновника. Полчаса спустя к нашему дому направилось шествие: впереди ехал в новом халате всадник с жёлтым знаменем, за ним три пары всадников; они везли какие-то свёртки, за ними следовал разряженный чиновник в сопровождении свиты в полном боевом вооружении.
Процессия остановилась у балкона. Чезаре поспешил спуститься. Татарин при помощи «осаулов» слез с коня и направился к Чезаре. Обменявшись рукопожатиями, они вошли в зал, красиво убранный коврами, генуэзским оружием и даже канделябрами. Глаза татарина при виде коллекции оружия заиграли. Для татар, как и для горцев, оружие было дороже всего на свете, и нигде оно не выделывалось так искусно, как в Генуе.
Чезаре предложил угощение: наш гость наотрез отказался от вина, но виноградную араку поглощал жадно и закусывал жирными кусками жаркого из баранины, посыпанного порошком из барбариса. Придя в весёлое настроение, гость обтёр куском плоского хлебца жирные губы, а затем, вымывши руки над походным серебряным тазом, поданным Антонио, торжественно оглядел стоявших вдоль стен татар и генуэзцев. Затем татарин запустил пухлую руку за пазуху и вытащил оттуда снежной белизны шёлковый платок и развернул его: там был пергаментный свиток с большой печатью на шёлковом шнуре — ханская грамота на имя Чезаре с приглашением прибыть в Маджар для обмена мнениями об улучшении торговых сношений Кипчакской империи с генуэзской республикой. Проводить нас до Маджара поручалось нашему гостю Магомету. Чезаре решил принять приглашение, и на другой день утром мы выехали на Север.
Дорога шла сначала по лесистому ущелью, затем поднялась на хребет, с которого открылись виды на альпийские луга, где чернели многочисленные стада кабертайских овец. От громадной пирамиды белоснежного Стробилоса несло холодком, и голубой с жёлтым значок Чезаре на конце копья Антонио, превратившись в воина, весело трепетал. Быстро ехали мы на резвых и выносливых кабертайских лошадях, подбодряемых утренней прохладой.
В СТОЛИЦЕ КИПЧАКОВ — МАДЖАРЕ
К вечеру мы были близ гор Бештау, в ауле Сантук[65]. Здесь переночевали у кабертайского князя и от него услышали грозную новость, будто азийский хан Тимур, или Тамерлан, движется с несметным войском на север. Это сообщил грузин, беглец из города Сурама, прибывший вчера через землю сванов[66]. По этому случаю к нашему хозяину были приглашены на совещание соседние кабертайские князья. Было решено присоединиться к кипчакам и вместе дать отпор азийцам, а жён и скот немедленно отправить в дальние ущелья. Чезаре, посоветовавшись со своими спутниками, решил продолжать путь в Маджар ускоренными переходами. В сутки мы проезжали по 90 миль и на третий день утром увидели в степи на реке Куме громадный восточный город с высокими стенами, с круглыми башнями, с гигантскими воротами.
Чезаре, омывшись с дороги, одевшись в рыцарское вооружение, — роскошный шлем со страусовыми перьями, отцовский панцирь с золотой головой медузы на груди, приказав разодеться и своим спутникам, сел на приготовленного ему коня с высоким арабским седлом; мы тоже сели на коней, и процессия двинулась. Улицы города были мрачны, как улицы всякого восточного города: окна выходили во двор; зато на площадях перед богатейшими караван-сараями толпа шумела, как улей. Скоро мы въехали в тенистый сад. Дворец хана стоял на берегу Кумы. На дворе мы спешились и по чудному узорчатому изразцовому тротуару прошли в высокую переднюю с верхним светом и фонтаном. Здесь нас встретили эмиры[67] и повели по ковровой дорожке среди золотых изображений каких-то чудовищ. Мы вступили в высокий, арабского стиля, голубой зал с золотыми, очень сложными арабесками. Чезаре подошёл к хану, сидевшему на золочёном кресле, и низко поклонился. Тот с улыбкой его приветствовал. Лицо хана выражало ум и энергию; к сожалению, у него неприятно подёргивалась левая половина лица. Ласковым жестом он указал Чезаре на табурет с чёрной бархатной подушкой. Мы стали позади Чезаре.
