Йозеф Томан - Калигула или После нас хоть потоп
Неожиданно Калигула поставил серебряный сосуд на стол. По его приказу рабы убрали кости.
– Довольно. Фортуна слишком благосклонна ко мне. Я знаю, что вы умеете проигрывать так же, как и выигрывать, но мне не хотелось бы, чтобы вы, покидая меня, ощутили хотя бы тень недовольства. Я выиграл действительно много.
Они вяло пытались протестовать, но он движением руки заставил их замолчать и указал на ложа и столы, уставленные винами и яствами. Гости ждали, что он возляжет первым, но Калигула продолжал расхаживать взад и вперед по триклинию, приглашая Лоллию и гостей есть и пить. То и дело останавливаясь, он говорил:
– Недавно мне довелось услышать, что меня упрекают в роскоши и распутстве. В расточительстве. Дорогие благовония, в которых я купаюсь, редкие ткани, забавы. пирушки, даже моего Инцитата и его конюшню ставят мне в упрек.
– Кто? Кто осмелился? – наперебой восклицали возмущенные гости.
Он презрительно усмехнулся:
– Не знаю и не хочу знать. Ничтожные людишки. Презренные вши. Они, верно, до сих пор не могут забыть скрягу Тиберия. Но я спрашиваю вас, что оставил после себя Тиберий, чем он прославил себя в веках? Ничем. И вот вы теперь смотрите на гору золота, которую с помощью благосклонной Фортуны я выиграл у вас. И думаете: какое облачение будет куплено на эти деньги?
Какие пиры поглотят наши миллионы? Сколько жемчужин растворит в вине этот расточитель? Нет, нет. дайте мне договорить. Вы ошибаетесь. Это золото предназначается не мне, мои дорогие. – Калигула остановился, он был хорошим оратором и поэтому взвешивал каждое слово. Позой были его жесты, позой была речь – все было позой. – Фараоны оставили миру в память о себе огромные гробницы в виде пирамид. Они воздвигли в пустыне загадочного сфинкса. А я. друзья мои… – Он шагнул к ним и произнес патетически:
– Я воздвигну себе памятник, который не только не уничтожат тысячелетия, но за который Рим и весь мир будут благодарны мне во веки веков!
Он возбужденно дышал. Запавшие глаза расширились от волнения, он стоял в позе, напоминающей великого Августа, планы его были грандиозны:
– Рим, сердце мира. столица империи, расположен вдали от моря. Но не настолько далеко, чтобы он не мог стать крупной гаванью. Я сделаю из Остии великолепный морской порт. Я прикажу углубить и расширить Тибр, чтобы даже самые большие корабли могли подходить к самому Эмпорию, к центру Рима.
Поднялось ликование. Торгашеские души мгновенно оценили, как удешевятся все перевозки, если товары не надо будет выгружать на морском берегу.
– Слушайте дальше. Я прикажу прорыть канал на Истме в Ахайе, чтобы кораблям не нужно было обходить Пелопоннес.
– Великий, великий цезарь! Какая мысль! Чего стоят пирамиды и их бессмысленное великолепие в сравнении с этим? Пока будет существовать мир, память о тебе не умрет!
Но император размахнулся еще шире:
– А ради нашего города, ради нашего Рима я прикажу осушить Помптинские болота; топи в окрестностях Рима, смертоносный рассадник лихорадки, источник моровых поветрий я превращу в плодородные поля!
Они ликовали, рукоплескали, славословили.
Даркон громко воскликнул:
– Великий сын Германика! Вечная тебе слава! Ты отец отечества!
Калигула улыбался.
– Теперь вы убедились, дорогие мои, что проиграли не напрасно. Ваше золото поможет осуществлению моих замыслов.
– …достойных богов, – выкрикнул Пизон, оратор, самый способный изо всех гостей, хотя в угодливости Даркон и Гатерий, несомненно, намного его превзошли.
– Если бы ты, мой цезарь, воздвиг новый Олимп, поднимающийся к небу выше, чем Вавилонская башня Навуходоносора, если бы ты создал новых богов и сам занял престол верховного бога, то и тогда ты не сделал бы человечеству столько добра, сколько сделаешь, осуществив свои замыслы!
Они окружили его, выражая свое удивление и восторг. Лоллия поцеловала его в губы. Калигула стоял среди них и щурился от яркого пламени светильников. Он был счастлив.
Глава 50
Водяные часы отсчитали полночь.
Стук в ворота. Лай собак на цепях. Сторож, тоже привязанный на цепь, не торопится открывать калитку. Среди красных языков пламени мелькают преторианские шлемы. Сенатор, внезапно разбуженный, дрожит. Из спален жены и детей слышится плач. Затем дребезжащий голос в атрии:
– Император Гай Цезарь передает тебе привет. Затосковав по приятному обществу своих друзей, он приглашает тебя, благородный господин, пожаловать в императорский дворец.
– Сейчас? В полночь?
– Тотчас, мой господин. Император не любит ждать.
Звуки шагов и мерцание факелов удаляются. В голове сенатора и его жены тотчас появляется лицо Рувидия и отравленные персики.
– Вернешься ли ты, мой супруг? О Юнона, хранительница семьи, сжалься над нами.
Так это происходило во дворцах сенаторов, которых император сегодня изволил пригласить. Он выбирал их со злорадством. Он не забыл, как во время новогодних подношений они старались отделаться от него: Аплувий, Котта, Габин, Коммин, Лавиний и Гатерий Агриппа.
Отборные, сильные рабы, отличные бегуны, галопом несли своих господ на Палатин, вызывая у них неприятные ощущения в желудке.
В вестибюле дворца их встречал Кассий Херея с непроницаемым лицом, молчаливый, как всегда. В ответ на вопросы он только пожимал плечами.
Когда приглашенные собрались, он вывел всех, к их удивлению, во двор.
Восемь огромных нубийцев держали на плечах императорскую лектику. Из нее раздался голос Калигулы:
– Приветствую вас, мои дорогие. Мне и вам не хватает приятных развлечений после наших забот о государстве и народе. Не организовать ли нам что-нибудь сообща. Наши добрые знакомые бодрствуют за вином. Устроим им приятный сюрприз своим неожиданным приходом. Ну, за мной, друзья!
При свете факелов сенаторы увидели Кассия Херею и личную охрану императора на конях. Они оглянулись, отыскивая свои носилки. Напрасно.
Лектики исчезли, и Херея кивком предложил им занять места по бокам императорских носилок. Восемь огромных нубийцев подняли носилки.
Благородные сенаторы должны были сделать то же самое. Что это значит?
Плестись рядом с императорскими носилками пешком как рабы! Чувство испуга с каждым шагом увеличивалось и превращалось в чувство непримиримой обиды.
Зачем он нас так унижает? Никому из них даже в голову не пришло вспомнить новогодний подарок, поднесенный императору. Они не могли найти ответа на свой вопрос.
Спустившись с Палатина к храму Весты, носильщики и факельщики направились вдоль озера Ютурны к храму божественного Августа и свернули на Тускул и через Велабр к Остиевым воротам. По ровному месту носильщики пошли быстрее. Чтобы поспевать за ними, сенаторы должны были прибавить шаг. О боги главные, второстепенные и третьестепенные! Полубоги, герои и все девять муз! Какое унижение!
Гатерий Агриппа вот уже тридцать лет не сделал ни одного лишнего шага, ибо при такой комплекции и большом животе он не любил двигаться и от этого все больше толстел. Такими же толстыми были Аплувий и Коммин. Несколько меньше Котта и Габин. И лишь сенатор Лавиний был высоким и худым.
Прежде чем благородные сенаторы доковыляли до Велабра, они вспотели и запыхались. А носильщики лектики – вот горе! – все ускоряли шаг, словно подгоняемые невидимым бесом. И так, в очень быстром темпе они прошли через Бычий рынок мимо храмов Геркулеса и Цереры к Тригеминским воротам.
Гатерий, с глазами, вытаращенными от напряжения, катился, шумно отфыркиваясь. Длинная тога путалась в ногах, он поднимал ее до колен, придерживая обеими руками. Когда они вынуждены были ускорить шаг, он начал спотыкаться, ноги у него подгибались. С бешенством и завистью оглядывался он на худощавого Лавиния и краем тоги вытирал на бегу пот, ловя воздух, словно гончая собака. Так же чувствовали себя и остальные, когда бегом, спотыкаясь, при свете факелов приблизились к Тригеминским воротам.
Единственное, что им принесло некоторое облегчение, – это пустые улицы.
Не хватало, чтобы кто-нибудь увидел их в таком унизительном положении и разнес новость по Риму! Кроме того, они надеялись, что эти ворота – конечная цель их пути, здесь, возле складов соли, у Тибра находились таверны, которые высмотрел Калигула. Но это оказалось не так. Им предстоял еще долгий путь вдоль портика Эмилия, а булыжная мостовая увеличивала мучения бегущих сенаторов, и еще в три раза страшнее было то, что на улицах начали появляться люди. Шли рабочие на пристань Эмпория, таращили глаза на мужчин в тогах с сенаторской каймой, бегущих за лектикой из эбенового дерева, золота и слоновой кости – весь Рим знал, что она принадлежит императору. Завтра, вернее, уже сегодня, весь Рим будет знать, уже сегодня весь город будет смеяться! Проклятый! Тысячу раз проклятый!
Благородные отцы пытались краем тоги прикрывать лица. Они едва передвигали ноги, задыхались и хрипели. Струйки пота с лысин и лбов заливали глаза. В ушах начало шуметь. Почему? Зачем он так их унижает? Не сошел ли он с ума?
