Виктор Сергеев - Унтовое войско
Старик вздохнул:
— Живем — не люди, умрем — не покойники!
Ванюшка спросил:
— Откедова, утеклецы, будете? С этапной партии или с рудников? Чео замолкли? Сдам в арестантский дом, имена, прозвища ваши сыщутся.
Раненый заскрежетал зубами, перевалился на спину, ругаясь про себя.
— Ногу бы ему перетянуть, — попросил беглый, у которого Кудеяров выбил саблей кол. — Изойдет кровью-т… Ефим? А, Ефим? Попроси господина казака сделать божецкую милость…
— Ладно уж, сделаю, — буркнул Кудеяров.
Жалко ему что-то стало повязанных и униженных бродяг. Забыл, что вот только-только сам от них спасался, в полном испуге был.
Подошел к чернявому: «Ну, раб божий Ефим, показывай». Потянул за голенище унта. Ефим застонал. «Больно? Или резать обувку?» Ефим замотал головой: «Тяни».
Стянул кое-как. «Ну, божий разбойничек, повезло тебе, — посочувствовал Кудеяров бродяге — Кость целехонька. Пуля-то в пролете занизила, поторопился я нажать курок, а то бы плясала твоя душа в обнимку с чертями».
Ванюшка прикинул: «Чем же перевязать ногу?» Вынул из сумы холщовый мешочек, подержал, крякнул, начал вытаскивать из мешочка хлеб, картошку, лук, яйца и складывать весь свой путевой провиант обратно в суму.
Беглые смотрели на него во все глаза. Кудеяров достал из кармана нож, распорол мешочек, потряс его, похлопал ладонью, выбивая сор и пыль.
— Ты, дедко, поищи поблизости подорожникову траву, — сказал Кудеяров. — Знаешь таку? Да не вздумай сигануть. Не то смотри! Стопчу конем…
— Избавил бы мои рученьки от мучениев, — попросил старик. — Режет, боль по всем костям… Куда я сигану?
Кудеяров поглядел на него — тщедушного, хилого, с бледными впалыми щеками, с ногами, подгибающимися в коленях — и развязал путы с рук. Вдогонку повелел:
— Паутины поищи в избе.
Старик, прихрамывая, заторопился со двора. Ефим молча сидел, прислонившись к изгороди. Глаза его были закрыты, он тяжело и прерывисто дышал. Тот, что был в широких портках, вдруг пал на колени перед казаком, залопотал скороговоркой;
— Дай поисть, казак! Поисть, поисть!.. Живот выворачивает, оголодали — терпенья нет. Кинь кусочек, опосля убей хоть… Скус хлеба забыл, напоследок хоть… Поубивают нас на Каре. Перед смертью хлеба хочу… картохи. Исхудали так, что порты ползут.
Он завыл и затрясся, заламывая связанные руки, заелозил на коленях.
— Михайла! — позвал его раненый. — Терпи… Молитву читай, не вой по-жеребячьи, бо есмь от рождения ты человеце.
Ванюшка пятился от елозившего на коленях Михайлы.
— Ужо накормлю, потерпи! — крикнул он. — Навязались, дьяволы, на мою голову! Меня сотник отпустил к бурятам коня купить, а тут воюй с вами да корми ишшо!
Бродяга перестал выть, только всхлипывал, неловко тыкал связанными руками, пытаясь дотянуться до рукава и утереть глаза, полные слез.
Приковылял старик.
— Ай, заждались? Насилу сыскал подорожничек. Когда не надо, так его прорва, а когда надо… — Он покрутил головой, глубоко вдыхая воздух. — Никак хлебушком попахивает? Ай, попахивает!
Кудеяров взял у него подорожник, паутину, присел перед Ефимом. Выбрал крупные листья, наложил сверху паутину. Положил пистолет перед собой, полез в подсумок за патроном. Из патрона вытащил пулю, отсыпал пороха. Наложил на рану. Перетянул мешковиной, завязал покрепче, крякнул, предовольный содеянным и… похолодел. Пистолет был у Ефима. Полуприкрыв глаза, тот разглядывал оружие, может быть, впервые попавшее ему в руки.
— Не балуй! — крикнул Кудеяров. — Клади на место!
Чуть приметная ухмылка дрогнула на губах бродяги, в глазах замельтешили искры и погасли. Он протянул пистолет казаку и спросил:
— Далече пуля летит? ^Сколь надобно, — сердито ответил Кудеяров, пряча пистолет в кобуру. — Руки-то на чужое не распускай.
— Да я так… полюбопытничал.
Кудеяров вытер пот со лба, удивленно разглядывая Ефима.
— Почему не стрелял? — не вытерпел он.
Ефим закрыл глаза, долго молчал. Кудеяров посчитал, что тот не ответит, и пошел к лошади.
— Погоди… — попросил раненый. — Мы хоть и каторжные, а нетто мы нелюди? Погоди… Зря перевязывал-то.
— Не дури. Как так зря?
— Ни к чему. Повесят нас на Каре, вздернут…
— Напрокудили-то чео? Убили кого, че ли?
— Из приставников он был. Произведен в надзиратели. Звали Чуркиным. Зверь… Хуже некуда. Старался перед Разгильдеевым. Мочи нашей не стало… Видит бог.
Кудеяров знал, что за убийство и даже за попытку к убийству сторожевого казака, надзирателя или смотрителя любого из каторжан присуждали к смертной казни.
Сразу вспомнилось морозное утро на Каре. Веревочные петли на перекладине золотопромывательной машины. Приговоренных поставили спиной к машине. Лосева и Мансурова… Они, бедные, все вертели головами туда-сюда, очень уж хотели видеть, что творится позади них. А видеть не могли — привязаны были веревками к сиденью на телеге. Теплилась, видать, у них маленькая надежда, что приговор отменили, что виселица не изготовлена… А на ней уже палач подтягивался на руках, проверял, прочны ли веревки.
Запомнилось до жути, как поп бормотал: «…Причащается раб божий… в оставлении грехов, на жизнь вечную!» Крестом прикладывался к губам… А морозище был! От губ с кровью отдирал крест, с мясом… А осужденные благодарили батюшку и все головами вертели. Очень уж надо было им увидеть, что у них позади.
Подошел палач, накинул мешок на голову Лосеву, а потом на голову Мансурову и долго осматривал, оправлял мешковины, убирая складки, и так подергивал, и эдак потягивал, и всяко оглаживал, чтоб петли затянулись как следует, чтоб без сучка без задоринки…
Мансурова и Лосева поймала полиция. Повязали их в Кордоне, в своих избах… при родителях-стариках, женах, детишках. Не иначе нашелся какой-то паскудник, выдал бедолаг за горсть сребреников.
Убийства или попыток к убийству за ними не числилось, и они бы миновали виселицу, отделавшись проходом по «зеленой улице» и переводом в разряд бессрочных с приковкой к тачке. Но за ними открылось подстрекательство казаков к бунту против властей. Будто бы подговаривали Мансуров и Лосев знакомых своих противиться возвращению заводов и рудников кабинету его величества…
Палачу чем-то не понравился мешок на Лосеве, он его стащил с головы бедняги, стал оглядывать, ощупывать и откинул прочь. Достал из телеги другой, потряс, вывернул, поглядел на свет…
У Лосева задергалась голова, глаза лезли из орбит, крикнул сдавленно:
— Царь-то у нас не царь! Подменили нам его графья да князья… Какой же это государь, ежели рудники да заводы у своего же государства отбирает?! Турецкий султан не позволил бы себе этого грабежа.
Палач подскочил по знаку Разгильдеева, живо накрыл Лосева мешком, одни глухие хрипы были слышны.
Тела закачались, веревки натянулись. Барабаны — тра-та-та-та!
И это тоже до жути запомнилось…
— Отпусти ты нас Христа ради! — заговорил старик. — Не повинны мы перед миром честным. Надзиратель Чуркин сам убивец. Не успеет каторга с разрезов приволочься, кандалами прозвякать, а он тут как тут. Одного определяет в карцер, к другому занаряжет палача с розгами, над третьим сам изгаляется. Уж как могли — терпели. Мы к битью привычные с малолетства… ничего… бить, оно можно. Мы понимаем… не бить нельзя. Каторга, известно… Но надзирателя прикончили… не помним, как кинулись, как руки поднялись. Сатана велел, черт надоумил — ничего другого не придумаем.
Кудеяров вывалил им на травяном пригорке весь свой дорожный харч. Бродяги хватали, что попадалось под руку, рвали зубами, не жуя, глотали, давились…
«Как же быть с ними? — мучительно думал Кудеяров. — Доставить в волостную тюрьму? И в сотнях зачитают вскорости приказ генерал-губернатора по войскам Восточной Сибири. И скажет генерал-губернатор в том приказе, что казак Нерчинской сотни Иван Кудеяров был уволен в улусы для покупки коня хорунжему. В пустых зимовьях Новобрянского селения выскочили на него трое беглых с кольями. Кудеяров, презирая превосходство тех беглых и собственную безопасность… Да, да, вот так и сочинят! Было же с Петькой Жарковым и двумя казаками… Преследовали бежавших с Петровского Завода ссыльнокаторжных, нашли тех в лесу, переловили и связали. После чего читался по сотням приказ, по всем войскам… Трое словили пятерых, гнались по следу, изготовленные к стычке… А он, Кудеяров, уволенный покупать лошадь, следов беглых не видел, о них, ничего не слышал, а один заарканил троих. Как же тогда не написать, что оный Кудеяров сделал в них, бродяг, выстрел из пистолета, а потом с саблей напал на них! И сочинит генерал-губернатор… Совсем, как в том случае с Петькой Жарковым… «Видя неустрашимость казака Кудеярова Ивана, запросили беглые пощады, и он связал их веревкой и привел в деревню к старшине». А уж понизу приказной бумаги такие слова будут вырисованы, что вся жизнь нынешняя безвестного казака шарагольского Ивана Кудеярова переменится. Совсем, как в том случае с Петькой Жарковым… Даже похлеще будет, самого Петьку завидки возьмут. И пропишется в приказе: «Я, генерал-губернатор, приказываю… за смелость и расторопность Кудеярова Ивана произвести его в урядники, на этот чин готовить его к присяге, а от губернского правления истребовать ему деньги… за поимку беглых».
