Львиное сердце. Под стенами Акры - Пенман Шэрон
— Твое попадание, сир, — с улыбкой заявил Гийом.
— Насколько мы можем судить, он просто нырнул, — заметил Филипп с редким для него проблеском юмора.
Он пребывал в прекрасном расположении духа с того самого момента, как узнал о приковавшей Ричарда к постели лихорадке. А этим утром из-под его седла извлекли еще один шип: Конрад Монферратский, в гневе после яростной размолвки с братом Ги де Лузиньяна Жоффруа, вернулся в Тир.
— Твой выстрел следующий, Матье, — великодушно разрешил король, посмотрев на Матье де Монморанси.
Жак показал юноше, как надо, и ободрительно кивнул, когда тот с волнением принял оружие и начал при помощи ворота натягивать тетиву. Зацепив ее за крюк, Матье наложил болт. Но нажав на спуск, он дернул рукой, и стрела бесцельно воспарила в небо. Герцог Бургундский и граф де Дре подняли повесившего нос парнишку на смех: воевать, мол, следует с сарацинами, а не с пролетающими мимо птицами. Матье несколько повеселел, когда Жак похлопал его по плечу и сказал, что нужно всего лишь еще немного потренироваться.
Филипп на эту сценку внимания не обратил, зато при виде приближающегося графа Сен-Поля нахмурился. У него не было оснований не доверять этому человеку лично, но его родня по линии жены вызывала подозрения, потому как графиня приходилась сестрой Бодуэну из Эно. В последние дни французский монарх больше беспокоился насчет Бодуэна, чем Саладина, потому как он заперт тут, в Утремере, и если Бодуэн заявит претензии на Артуа, то отстаивать его, Филиппа, права будет по возвращении совсем непросто.
Сен-Поля сопровождали Обре Клеман, маршал Филиппа и Леопольд фон Бабенберг, герцог Австрийский. Хотя в серклейе было тесно, Леопольд опустился перед королем на колено, потому как был одержим соблюдением приличий и протокола. В канун рождества Иоанна Предтечи случилось трехчасовое солнечное затмение, и Леопольд спрашивал теперь Филиппа, добрый то знак или дурной. Филипп не знал и знать не хотел, но был рад, что герцог не поднял тему о болезни Ричарда, о которой судачил весь лагерь. Он аккуратно ушел от ответа, спросив мнение самого Леопольда. Австриец охотно пустился в рассуждения про астрономию и божественные знамения. Слушая вполуха, Филипп не отрывал глаз от стен — вдруг какой-нибудь сарацинский воин подставится под стрелу?
— Монсеньор! — раздался зычный глас кузена короля, епископа Бове.
Прелат шел к ним шагом столь стремительным, что они поняли — новости он несет важные. Но по широкой улыбке Филипп не сомневался, что обрадуется им. Нырнув под серклейю, Бове присел на корточки рядом с королем.
— Не слыхал? Лекари Ричарда утверждают, что его лихорадка — это арнальдия!
У большинства присутствующих вырвался возглас отчаяния. Жак д’Авен, граф Сен-Поль, герцог Австрийский, Обре Клеман и Матье подскочили и поспешили в лагерь, разузнать подробности, оставив государя наедине с Бове, его братом графом де Дре, Гуго Бургундским и Гийомом де Барре. Сняв с пояса флягу с вином, Бове отхлебнул и поморщился, потому как влага была горячей, как с огня.
— Полагаю, будет слишком смело надеяться, что знакомство Ричарда с госпожой Арнальдией окажется смертельным, — протянул он.
Его брат и Гуго рассмеялись, Филипп позволил себе легкую улыбку, но тут заметил выражение ужаса на лице Гийома де Барре. Король разрывался между недоумением и досадой: уж кому иному, но Гийому-то с чего переживать за Ричарда? Позже, по пути в шатер, король предложил рыцарю пойти рядом и стал доискиваться ответа на эту маленькую загадку.
— Ты, похоже, не одобрил шутку епископа Бове. Мне казалось, что, после того как обошелся с тобой Ричард в Мессине, ты будешь последним, кто встанет на его защиту.
Вопрос явно удивил Гийома.
— Смерть английского короля сильно огорчит меня, монсеньор, потому как я вижу в нем главную нашу надежду победить Саладина, — ответил де Барре. — Освобождение Святой земли важнее любых раздоров между Ричардом и мной.
— Что ж, ты более великодушен, чем был бы Ричард, поменяйся вы с ним местами, — заметил Филипп после некоторого молчания.
Король искренне симпатизировал Гийому де Барре, но не мог понять его готовности простить такое несправедливое и прилюдное унижение. Прикрыв ладонью глаза от яркого полуденного солнца, Филипп посмотрел на небо. Небо было ослепительно белое, без намека на облачко, потому как стоял сезон засухи, и дождей не ожидалось еще несколько месяцев. В эту минуту, стоя посреди бурлящего осадного лагеря, он наконец признался сам себе, что собственное королевство значит для него неизмеримо больше, чем Святая земля. Да и как иначе? Утремер вправе рассчитывать на защиту со стороны Всевышнего, тогда как Франция может полагаться только на Филиппа Капета — короля, уехавшего в такую даль и имеющего в качестве наследника болезненного, малолетнего сына. Осознание факта принесло облегчение. Но разделить радость было не с кем, так как Филипп знал — никто его не поймет, даже резкий кузен Бове. Единственный, кто мог оценить этот поступок, гнил в усыпальнице аббатства Фонтевро.
На пути к шатру Ричарда Генриха то и дело останавливали воины, которых волновало самочувствие государя. На все расспросы граф отвечал так, будто болезнь Ричарда не стоит тревог. Он не удивился, застав у входа толпу из солдат и рыцарей. Прежде чем откинуть полог, он поздоровался с братьями де Пре, Гийомом и Пьером, и в ответ на неизбежный вопрос уверенно, насколько мог, улыбнулся.
— Ну, думается, вас не удивит, что король — худший пациент в мире. Он негодует и злится, что прикован к постели, а поскольку учит арабский, то его проклятия еще цветистее, чем обычно. — Братья усмехнулись, и граф весело продолжил: — Однако его порадовало, что французский монарх тоже слег с арнальдией.
Как и ожидалось, это вызвало смех, и, входя в шатер, Генрих уныло подумал, что, если бы ложь считалась грехом, исповедник наложил бы на него епитимью аж до Михайлова дня. На самом деле он действительно надеялся, что Ричарда позабавит весть про недуг Филиппа, которого Господь явно покарал за воодушевление, с которым тот принял болезнь соперника. Но Ричард только кивнул, потом отвернулся. Генриха встревожил этот апатичный ответ, да и вообще беспокоила усиливающаяся летаргия. Вспышки гнева, который Генрих живописал для братьев де Пре, имели место лишь в начале хвори дяди. Теперь же у него по целому дню не случалось ни одного приступа, и Генрих не был единственным, кто мечтал о возвращении Ричарда, которого все они так хорошо знали: язвительного, насмешливого, вспыльчивого и безоговорочно уверенного в себе. Создавалось впечатление, что кто-то чужой принял обличье Ричарда — человек безвольный, молчаливый и — тут на ум приходило слово, которое Генрих едва ли мог представить применимым к дяде, — уязвимый.
Едва граф успел войти, как его отвел в сторону Андре де Шовиньи.
— Пришло письмо от брата Саладина. Он пишет, будто слышал о недовольстве франков предполагаемой встречей, которые считают ее угрозой для христианской религии, и спрашивает, не переменил ли Ричард мнение под влиянием их протестов.
Генрих кивнул. Хотя сам Саладин и отказался идти на переговоры с Ричардом, но охотно поручил вести их своему брату.
— Едва ли это обрадует Ричарда. Разве на него могло когда-либо повлиять мнение прочих?
— Король продиктовал ответ, который предстоит направить поутру, где говорит, что отсрочка связана с его болезнью и ни с чем иным, — отозвался Андре. — Но как-то слишком спокойно он это воспринял. Один намек на то, что Филипп Французский оказался сильнее, должен был взбесить его.
— Арнальдия высасывает человека, Андре. Я помню, что был слаб, как новорожденный. Но как только горячка спала, силы стали быстро восстанавливаться, и надеюсь, с Ричардом будет то же самое. Он что-нибудь поел с того времени, как я заходил утром?
— Не слишком много, — признал де Шовиньи. — Госпожа королева убеждала его отведать приготовленного в белом вине цыпленка. Как говорят, это блюдо полезно для хворых. Но аппетита у короля нет. Сейчас ему собираются отворить кровь. Лекари весь день спорят о том, когда лучше делать процедуру. Это определенно зависит от характера человека, а они не могут решить, сангвиник он или холерик. Если первое, то пускать кровь лучше на рассвете, а если второе — в полдень. В итоге Ричард приказал им заняться делом немедленно, а это скорее всего доказывает, что он холерик. — Андре грустно улыбнулся.
