Франсиско Умбраль - Авиньонские барышни
Дон Мигель Примо де Ривера, вдовец, человек казармы, установил диктатуру с согласия короля, того самого сеньора из маленького шале в Гиндалере. Дон Мигель Примо был партнером по ломберу прадеда дона Мартина, они играли в мадридском Казино, и дон Мартин пригласил его на косидо в четверг, и конечно этот военный ловелас вмиг был сражен иронией и красотой тетушки Альгадефины.
Фанфаронистый солдафон, не то чтобы красивый, но и не уродливый, без тени печали на лице, весь в наградах, со шлейфом побед и неизменно окруженный друзьями. Тетушка Альгадефина решила, что с этим сеньором, который командовал всей Испанией, можно пофлиртовать, и это был ее ответ королю, если, конечно, когда-то она была именно его подругой или невестой, чего она не знала точно, чего не знал никто, чего не знаю и я.
— Сеньорита, вы мадридский цветок, достойный садов Андалузии.
— Для генерала вы несколько банальны, дон Мигель.
— Зубастая девушка, да?
— Но ваш комплимент не слишком оригинален.
— Хотите работать в моей личной канцелярии?
— Нет.
— Кажется, вы начитанны и могли бы помочь мне с текстами моих публичных выступлений.
— Я внучка дона Мартина Мартинеса, мой дедушка — либерал, и я не пойду на службу к диктатору.
— Но вы же не откажетесь пойти со мной на праздник, ведь вы так любите Мадрид[48].
— Я пойду, но не ради вас, а ради Мадрида.
Прадед дон Мартин всех своих знаменитых друзей приводил домой, чтобы продемонстрировать нам, с людьми какого круга он общается, и ему было все равно, кого он ведет — либерала или диктатора. Я в этом видел большую внутреннюю свободу прадеда, а спустя несколько лет неожиданно для себя осознал, что пошел в него. И мне это очень понравилось. Надо знать свои корни. А не знать их, как сказал однажды за обедом Бароха: «Мы, баски, не знаем своего происхождения», — это ведь все равно что расти в приюте, и, возможно, причина плохого воспитания и плохой прозы Барохи именно в том, что он «не знает своего происхождения», хотя как-то он пришел на обед очень важный и показал нам генеалогическое древо, состряпанное ему профессионалами-мошенниками. Бароха был сеньоришкой, я на обедах по четвергам хорошо различал испанских грандов, идальго и сеньоришек: идальго были мой прадед дон Мартин Мартинес, Унамуно, Рубен (возможно, он был идальго индейским), и дон Мигель Примо тоже. Сеньоришками были Гальдос, Бароха и другие подобные типы.
— А Пикассо идальго или сеньоришка, дорогой племянник?
— Пикассо — цыган, и цыган гениальный.
Валье-Инклан был идальго, а вот Асорин — сеньоришкой.
Идальго был король или его двойник, а сеньоришкой — Кановас[49]. Дон Мигель Примо де Ривера несколько вечеров подряд водил тетушку Альгадефину на праздник именно в Ретиро, и случившийся там молодой претенциозный журналист Сесар Гонсалес Руано[50] предрек в своей газете скорую женитьбу диктатора, назвав тетушку Альгадефину его невестой. Он даже явился в дом, чтобы взять у нее интервью, но она отказала, сославшись на повышенную температуру.
На праздничном Растро[51] властитель Испании и тетушка танцевали чотис[52]. В Ретиро они стреляли по мишени в форме домика. Тетушка Альгадефина всегда выигрывала бутылку анисовой настойки и уносила ее дедушке с бабушкой.
— Вы отлично стреляете, сеньорита.
— Все дело в умении сосредоточиться, дон Мигель.
— Я готов хоть сейчас зачислить вас в Легион в Алхусемасе[53].
— Вот только я на стороне берберов, генерал.
— Как вы изысканны и находчивы.
— Я просто говорю то, что думаю. Там слишком много испанцев. А Африка должна принадлежать африканцам.
— А как же империя?
— Эта ваша Империя — просто гадость.
— Такое нельзя говорить человеку, стоящему во главе империи.
— Тогда не надо меня приглашать. Да об этом каждый день все газеты пишут.
— Интеллектуалы, вроде Унамуно? Ясно-ясно, он ведь бывает у вас дома.
— Унамуно тут ни при чем, у меня своя голова есть.
С каждым днем дон Мигель влюблялся все сильнее. Он оказался простым, симпатичным, веселым, любителем хереса и быстро стал своим в доме. Он старался не пропускать обеды по четвергам. Унамуно ему говорил:
— Генерал, все кончится тем, что вы вышлете меня из Испании.
— Бог с вами, вы же национальное достояние.
Дон Мигель Примо чередовал белое вино с кофе и слушал, как тетушка Альгадефина играет на фортепьяно.
— Почему вы всегда играете Шопена, сеньорита?
— А что нравится вам, генерал?
— Вагнер.
— Как всем военным.
— А это плохо?
— Это тревожная музыка.
— Тревожная?
— Да, музыка Вагнера захватывает, но она давит на тебя, а музыка Шопена легкая, она уносит тебя на небеса.
— Превосходно сказано.
— Не мной.
— А кем?
— Одним французским писателем.
— Хорошо, давайте слушать Шопена.
Дон Мигель совершенно потерял голову от тетушки Альгадефины, и она попросила прадеда, чтобы он пореже его приглашал. Диктатура — вещь очень простая, абсолютно незаконная и, как правило, не имеет будущего. Это все равно что уличного регулировщика взять и поставить управлять страной. Тетушка Альгадефина быстро устала от грубоватых ухаживаний дона Мигеля.
— Хороший человек, но возомнил себя Бисмарком, а он далеко не Бисмарк.
— Может, король его скоро уберет?
— По мне пусть убираются оба.
Тетушка Альгадефина отдыхала, мама мерила ей температуру, дон Мартин гарцевал верхом по Мадриду, бабушка и дедушка попивали анисовую настойку, сестры Каравагио не понимали, почему Альгадефина не хочет выходить замуж за диктатора, тетушки, бабушки, кузины, подруги и прочие, в общем вся стайка, окружали заботой Марию Эухению, пребывавшую в трауре по убитому на дуэли французскому шпиону, я пользовал козу Пенелопу, Ино, Убальда и Магдалена распевали по утрам и молились по вечерам, кузина Маэна и кузина Микаэла прохаживались по бульвару Кастельяна со своими мужчинами, первая с немцем Армандом, вторая с неизвестным нам пока молодым человеком.
Тетушка Альгадефина в шезлонге под магнолией читала свою желтую французскую книжку. Иногда я садился возле нее прямо на землю. Она продолжала читать, а я молчал. Но какие-то невидимые, неосязаемые нити крепко соединяли нас.
— Ты сделал уроки, Франсесильо?
— Мне нужна твоя помощь.
— Ты чего-то не понимаешь?
— Просто мне нравится, когда ты помогаешь.
— Ну неси, что там у тебя — помогу.
— Да нет, не надо, лучше посидим молча. Тебе надо отдыхать.
И молчание накрывало нас, глубокое, убаюканное утренними звуками: пением служанок, блеянием козы, ударами копыт лошадей, мяуканьем котов, молитвами бабушки и дедушки, беседой тетушек и кузин на высоком балконе.
— Тетушка Альгадефина.
— Что.
— Нет, ничего.
— Ну скажи, Франсесильо.
— Нет-нет, ничего.
Франсиско Франко был самым молодым генералом в Европе и героем Рифской войны, но у нас никогда не появлялся. Он редко приезжал в Мадрид и не ходил по гостям. Прадеду дону Мартину не очень нравилась африканская кампания, он не верил ни в колониальное, ни в имперское будущее Испании.
— Из-за Франко испанцы и арабы гибнут ни за что, ничего уже не вернуть. И все это ради его личной славы и наград.
Франсиско Франко был сеньором, который прославился в борьбе за то, что уже не вернуть. Вся женская стайка постоянно просила прадеда почаще приглашать на обед дона Рамона Марию дель Валье-Инклана, писателя-модерниста и друга Рубена, он им очень нравился. Вблизи дон Рамон был человеком не столь ярким, каким казался издалека.
Рамон Мария дель Валье-Инклан— С вашей стороны, благороднейшие дамы и сеньоры, — сказал он, — это не приглашение, а проявление милосердия, поскольку обедать мне удается лишь время от времени.
— Вы хотите сказать, что не едите косидо?
— Я хочу сказать, что не ем абсолютно ничего, потому что я чистый художник, а чистые художники не едят.
Сасэ Каравагио смотрела на автора «Сонат» с нескрываемым восторгом. Дельмирина, сидевшая рядом со своим женихом Пелайо, мелким служащим, работавшим прежде у дедушки Кайо, знала наизусть стихи дона Рамона и даже продекламировала несколько строк прерывающимся от наплыва чувств голосом. Тетушка Альгадефина воспринимала Валье как несколько стилизованное мистическое воплощение Рубена. А самые молодые — кузина Маэна и кузина Микаэла — наивно предпочитали ему Дорио де Гадекса[54] и других подобных подражателей Рубена — но никто из них и рядом не стоял.
— Вы великий художник, дон Рамон, — сказал прадед.
— Не совсем так. Я лишь тень великого художника, которая рвется к свету.
