Иван Ле - Хмельницкий. Книга первая
В темноте не видно было лиц собеседников, поэтому трудно было судить, какое впечатление произвел на них ответ Хмельницкого. Стоявшая рядом Матрена только тяжко вздохнула. В этом вздохе можно было уловить и скорбь и облегчение.
— Воля ваша, пан Михайло, — совсем тихо сказал Яцко, махнув рукой. — Казаки давно уже перестали верить и в рассудительность шляхты, и в справедливость королевской Речи Посполитой… Пану виднее, что считать своеволием казацким, а что шляхетской справедливостью. Для нас важнее спасение семьи… За хозяйством присмотрит старуха Пушкариха, и… мы — пани Матрена может быть спокойна — всем отрядом казаков будем охранять его. Сам я отправлюсь догонять казаков, плывущих на галере, потом поеду в Путивль. А тут в обиду не дадут, хотя они и «своевольные»… Разумно поступите, взяв с собой и Мелашку Семениху. Дай вам бог доброго пути!..
Перед рассветом из Субботова выехала небольшая группа всадников, в числе которых были две женщины и один подросток. Отряд поскакал по лесным тропам на северо-запад. На заре за Медвежьим мостом, на опушке Холодноярского леса, они сердечно попрощались с Яцком и поехали дальше по степным малонаезженным дорогам, сбивая густую утреннюю росу с ковыля.
11
Как только Богун, сопровождаемый Мартынком, взошел на галеру, ее сразу оттолкнули веслами от высокого берега. Когда она покачнулась, несколько человек поддержали слепого. Кобзаря никто ни о чем не расспрашивал и не приветствовал, не было произнесено ни единого слова. Слепой все еще держал в руке зубок, откованный кузнецом Никитой, и что-то шептал.
Потом Богуна осторожно посадили на какой-то узел, лежавший на дне галеры. Мартынко сел рядом с ним. Непокрытую и разгоряченную голову кобзаря освежал прохладный ночной воздух. Он слышал только учащенное дыхание казаков да стук неосторожно сорвавшегося весла.
— Теперь наляжем, хлопцы, на весла! — шепотом скомандовал старший.
И тотчас заскрипели десять пар весел в сильных казацких руках, галера рванулась вперед. Богуна обдало ветром. Он покачнулся, пошарил вокруг себя рукой и, обнаружив Мартынка, наклонился к нему и восторженно произнес:
— Как на море!
Ритмично плескали весла и скрипели ремни на кочетках. Галера быстро плыла по Тясьмину, ловко обходя песчаные косы и отмели. Плыли молча, только изредка шепотом переговаривались между собой гребцы. На рассвете, под прикрытием густого тумана, прошли мимо Крылова. Старший заранее предупредил, — и весла здесь погружали в воду словно крадучись, их скрип стал глуше. Послышались отдаленные крики петухов.
Как только миновали Крылов, все облегченно вздохнули. Тясьмин здесь разливался широким гирлом, по бурному течению вихрились пенистые барашки.
Днепр! Клочья тумана плыли над рекой. Вдруг как-то сразу посветлело — и могучая водная стихия открылась перед казаками.
— Братцы, Днепр! Подменяйте гребцов и налегайте на весла, не жалея сил!.. Ну, пан Федор, наш славный кобзарь, здравствуй! Как самочувствие? Теперь-то мы уже на Днепре, как у себя дома… — не сдерживая голоса, громко произнес старший.
Пока шумно менялись местами гребцы, течение подхватило тяжелую галеру и понесло ее, покачивая на водоворотах. Потом не только кочетки, но, казалось, и все суденышко заскрипело своим корпусом, повернувшись наискось, почти против течения. Волны ударили в галеру, кто-то радостно вскрикнул.
Впервые за всю дорогу подал голос кобзарь:
— Дай бог многие лета братьям казакам, да спасибо и вам, браточки, за спасение… О, слышите? Женщина зовет… Братья, не Лукия ли это?
Слепой резко повернулся, прислушиваясь. Притихшие казаки тоже услышали женский крик. Старший, стоя на корме, резко повернул галеру поперек Днепра. В предрассветной мгле, сквозь легкую пелену тумана, едва виднелся маленький челн, который двигался против течения у самого левого берега. Женщина-гребец отталкивалась веслом прямо от илистого дна.
— Кажется, моя Лукия, братья казаки!.. Луки-и-я-а! — зычным голосом закричал кобзарь.
И в ответ донесся дрожащий голос жены:
— Я-а-а!..
— Чуть было не миновали, хлопцы, — сказал старший. — Смотри, как быстро она прошла по Тясьмину. Пан Федор, мы собирались еще на Тясьмине нагнать вашу жену с сыном…
— С Иваном! — словно далекое эхо, со вздохом откликнулся Богун.
Вскоре галера круто развернулась и легко коснулась маленького челна. Гребцы руками схватились за борт этого утлого суденышка. Женщина покачнулась, зашаталась и чуть не упала на ребенка, лежавшего в колыбели на дне челна. Младенец был обвит свивальником, у него в ногах лежал деревянный крюк от колыбели, а сбоку — сверток убогой одежды роженицы.
Гребцы осторожно поддержали Лукию и помогли ей с ребенком перелезть через высокий борт казацкой галеры.
— Ох, матушка моя, какой же ты немощный стал, голубчик мой Кар… Федор! — приговаривала жена, садясь рядом с мужем.
Он протянул руки, крепко прижал к себе Лукию, потом взял из ее рук младенца, который, проснувшись, начал хныкать.
— Ну-ка, давай мне этого орла, давай, Лукиюшка, нашего богатыря Иванушку!.. Думаю, что Иваном окрестим его, Лукия. Хорошее, людское имя!..
И он прижал к своей груди теплое тельце сына, задумчиво и блаженно всматриваясь незрячими глазами в туманную даль Днепра. Кобзарь пел тихо, словно колыбельную, слегка покачивая малютку:
Ой, Днипрэ, наш Днипрэ!
Ты наша сыло-о, батьку:
Спиваймо з тобою мы писню звытяг!
Як пана мы былы, як славу здобулы,
Як волю здобудэмо…
и вславым життя!
Весла скрипели, будто подпевая ему в такт… А жена плакала, прильнув к плечу мужа… В который уже раз перекочевывает эта еще молодая женщина с одного места на другое. В первый раз бежала она из собственной хаты с Волыни, с берегов Буга, спасаясь от расправы за убитого мужем надсмотрщика. В Киевском воеводстве трижды меняла место жительства, похоронила дочь и одна несколько лет разыскивала ослепленного ляхами мужа. Добрые люди нашли его, когда он уже был кобзарем. Бродила с ним из города в город, из села в село, проводя лето в степных просторах, а на зиму переселяясь в хутора. Они не знали человеческой жизни и покоя до тех пор, пока не осели в Субботове. Но и в Субботове недолго пришлось им пожить.
Так и уснули все трое — родители, прижавшиеся друг к другу, и дитя, согретое на груди отца, убаюканное песней и солнечным утром.
В гирло Сулы вошли, когда солнце уже пробивалось из-за густых прибрежных верб и тополей.
12
Недалеко от Чигирин-Дибровы галеру завели в прибрежные заросли лозы и, как было условлено, стали поджидать Якова. Далеко отсюда до Путивля, а еще дальше до войска Болотникова. Путь к нему проходил через многие города, где стояли не только отряды казаков, но и жолнерская стража. Нужно было подумать и о способах передвижения. За Жовнином их должна была поджидать целая сотня казаков, которую и возглавит атаман Яцко. Из-под Лубен, из старого мгарского монастыря, ныне превращенного в доминиканский, приходил монах-расстрига. Он рассказал, что подневольные люди князя Вишневецкого спрятали в селе Солоницы много оружия, пороха, пуль. Такой груз в Путивль на плечах не понесешь!..
В полдень из Чигирин-Дибровы возвратился гонец, посланный туда на разведку. Немного погодя приехал и Яцко с каким-то коренастым моложавого вида мужчиной, обросшим черной бородой. На голове у него из-под брыля[18] свисал толстый оселедец, обросший кругом густыми черными волосами. Люди опознали в нем казака-выписчика, который, покоряясь законам королевской Польши, видимо, совсем осел на волости[19], стал гречкосеем[20].
— Здравствуйте, панове молодцы! — сдержанно обратился Яков к казакам, сняв шапку и проведя ею по поросшему лозой песчаному бугру, на котором его встретили чигиринцы. — Ну, как поживает наш славный батько кобзарь? Эй, пан Федор, здравствуй! Это я, Яцко…
— О, здравствуй, казаче! Спасибо тебе, брат, за то, что пособил мне выбраться на волю и спас жену с ребенком… — промолвил кобзарь, протягивая руки к Якову.
Как родные, они обнялись и расцеловались, похлопывая друг друга так, что эхо разносилось над рекой.
— Бога да добрых людей благодарить надо, брат Федор. Первейшая благодарность пани Хмельницкой и ее сыну, которого отныне казаки Богданом будут звать! Это они надоумили мать Мартынка Семениху да советом и поддержкой помогли ей в этом добром деле… Не пофортунило пани Хмельницкой, дай бог ей счастья…
— А что с ней, Яцко? Может, нужно помочь женщине… — спросил Богун, слегка отстраняясь от казака.
— За убийство полковника, за похищение его трупа, за побег кобзаря с поводырем… — начал было громко Яцко, но закончил почти шепотом: — Урядника Хмельницкого хотят банитовать, то есть выгнать из дома и хутора, забрав все его имущество, пожитки, а может, и казнят на колу.
