Николай Алексеев - Лжедмитрий I
Все они в поле. День летний, ясный. Солнце играет вдали на волнах речки. Откуда-то доносится запах свежего сена. Хорошо! Почему же не весел отец? Она видит на его добром лице смущенную улыбку — такую улыбку у него ей приходилось не раз замечать в то время, когда пани Юзефа делает ему выговор — а глаза смотрят грустно. Как будто даже слезы в них блестят… Пани Юзефа тоже не разделяет веселости молодых, она углубилась в вязанье и не взглянет на них. Ее желтое, сухое лицо строго, почти сурово.
— О чем ты печалишься, батюшка? — с удивлением спрашивает Анджелика.
Отец не отвечает, а только указывает рукой на что-то вдали. А там вдали, на краю неба, облако, темное, зловещее, Как быстро несется оно! Как быстро разрастается! Вот уж оно не облако, а туча грозовая, уже только край солнца из-под нее выглядывает. Вот уж и совсем закрыла собой туча и солнце, и все небо. Из ясного дня сразу чуть не ночь сделалась.
— Мне страшно! — шепчет Анджелика и крепко держится за руку жениха.
— Не бойся, не бойся! Я защищу, — шепчет пан Максим, а и сам тоже бледен.
— Батюшка! Матушка! Что же это такое? — кричит Анджелика.
Но отец только смотрит печально, а мать не отзывается, не отрывается от работы, как будто ничего не замечает. Вдруг зигзаг молнии прорезал тучу, загремел гром, и черный шар упал на поле и катится прямо на пана Максима и на нее.
— Пойдем! Побежим! — шепчет в ужасе Анджелика, но они не могут сдвинуться с места, словно вросли в землю.
А шар все ближе, ближе… Кроваво-красные буквы из языков пламени сверкают на нем. «Вера», — читает Анджелика.
И в это время пани Юзефа оборачивается к ним, указывает иссохшим пальцем на шар и грозно кричит: «Вера!»
И отец, стоя за ними, тихо шепчет!
— Да, вера!
А шар все ближе, ближе… На них уже несет жаром пламени от огненных букв. Лицо жжет, глазам больно смотреть…
И вдруг распался шар, темная тощая фигура стала между Максимом и ею. Анджелика узнает, кто это — это их патер, отец Пий. Это его сверкающие глаза грозно смотрят на нее, это его сухая рука с бешенством отталкивает от нее жениха.
Опять сверкает молния, опять гремит гром, и фигура патера Пия растет, растет, скоро она достанет головой до грозовой тучи. И чувствует Анджелика, что рука патера отрывает ее с земли, что он уносит ее куда-то…
— Батюшка! Максим! Матушка! — кричит Анджелика.
Но мать не поворачивает головы, отец смотрит растерянно и плачет, а Максим… Максима уже нет, только как будто тень его мелькает вдалеке. Что-то гремит, грохочет. Но это — не гром, это — хохот… Это смеется пан Феликс Гоноровый — вон его лицо видно из распавшегося шара. Лицо не человеческих, исполинских размеров. Как страшно сверкают его белые зубы при багровом свете пламени!
Все дальше, дальше уносит ее отец Пий, все громче, злорадней хохот пана Феликса…
Анджелика проснулась, облитая холодным потом. Она не сразу пришла в себя. В ее ушах еще звучал хохот пана Феликса. Она обвела комнату испуганным взглядом.
Все было тихо и мирно. Лампада перед иконой разгорелась, и ее неподвижное пламя освещало спальню ярче прежнего. Лизбета спала или казалась спящей. Ее ровное дыхание долетало до Анджелики.
Девушка успокоилась.
«Что за сон! Что за сон! — думала она с удивлением. — Точно пророческий».
Но тотчас же она успокоила себя: «Что может быть? Мы уже сговорены…»
Спать ей не хотелось больше, да если бы и тянуло ко сиу, так она не легла бы, боясь снова увидеть нечто подобное. Ей хотелось освежиться, окончательно прийти в себя. Забыв свое недавнее замечание Лизбете, она подошла к окну и распахнула его.
Предутренний ветерок обдал ее.
«Что может быть?» — с улыбкой снова подумала она, смотря на узкую золотую полоску зари, уже загоревшуюся на краю неба.
XIII
Христианское наставление
Пани Юзефа только что вернулась со своей обычной утренней прогулки по саду — к усадьбе Влашемских прилегал большой сад — и собралась приняться за работу, когда ей доложили, что ее хочет повидать отец Пий. Он был немедленно принят.
Пани Влашемская, сухая, одетая во все черное, женщина со строгим лицом, с сильно поседевшими темными волосами, глубоко запавшими глазами, серыми, тусклыми и холодными, набожно подошла под благословение отца Пия.
Длинный, одетый в черную суконную сутану, худощавый, с желтою кожей сухого лица, на котором длинный горбатый нос сильно загибался к двум тонким бледно-розоватым полоскам, заменявшим губы, отец Пий выглядел великим постником. Его большие черные глаза горели странным огнем.
Когда он заговорил, его голос оказался слабым и слегка дрожащим.
— В добром ли здоровье, пани Юзефа? — осведомился патер.
— Бог грехам терпит, Бог грехам терпит, отец Пий… Садитесь. Вы здоровы ли?
— Что печься о здоровье? Все это — тлен и суета. Что бренное тело? Надо о душе заботиться.
— Истинная правда, отец Пий! Истинная правда! Вы — святой жизни человек, вы спасетесь, предопределены к блаженству. А вот нам-то как спастись? Во грехах мы, в суете… О-ох! — сокрушенно вздохнула пани Юзефа.
— Господь видит ваше усердие, дочь моя, — заметил патер, помолчал, потом сказал: — А я к вам по делу…
— По делу?
— Да, по важному: дело идет о Спасении, направлении на путь истины души заблудшей.
Юзефа удивленно взглянула на него.
— Я говорю о женихе вашей старшей дочери, о папе Максиме из Гнорова, — пояснил Пий.
— Та-ак, — протянула пани. — А что же он?
— И это спрашивает верующая католичка?! — с негодованием воскликнул патер. — Он — преступник! Он губит свою душу и душу вашей дочери!
— Отец Пий! — с испугом воскликнула Влашемская.
— Да, да! Он губит! Или вы забыли, что он — еретик, греческий схизматик?
— Ах, об этом я сама сильно сокрушаюсь!
— Сокрушаться мало.
— Но что же делать?
— Надо направить его на путь истины.
— Я уже пробовала это делать… Не прямо, а намеками…
— Ну, и что же он?
— Он делает вид, что не понимает их.
— И вы, конечно, оставили попытки! Хорошо, нечего сказать! Дочь моя! Вы обрекаете себя на вечные адские муки! — воскликнул Пий, устремив на пани Юзефу сверкающий взгляд.
Пани побледнела.
— Ах, святой отец! Научите, наставьте меня!
— Вы лишаете вечного блаженства всю семью, готовясь принять в число ее членов еретика! — продолжал отец Пий.
Он уже не сидел, а стоял перед растерянной пани Юзефой, и вся его фигура с поднятыми к небу руками, с откинутой назад головой дышала фанатизмом и ненавистью.
— Святой отец! Святой отец! — лепетала пани.
— Горе, горе дому сему! — грозно заключил патер и направился к двери.
— Отец Пий! Не уходите! Не покидайте меня! — простонала Юзефа.
Пий остановился.
— Хорошо, я не уйду, но даете ли вы мне слово, что постараетесь загладить свою непростительную небрежность?
— Ах, да, да! Конечно! Научите… Наставьте меня.
— Хорошо, дочь моя, я вижу у вас искреннее раскаяние… Хорошо, я вас научу.
Он вернулся и снова опустился в кресло.
— Видите ли, — заговорил он, помолчав, — когда панна Анджелика была сговорена с паном Максимом, я не протестовал, я полагал, что, благодаря этому браку, спасется хоть одна душа, гибнущая в сетях греческого схизматизма. Более того, я радовался этому, как истинный христианин, желающий добра своему ближнему, хотя бы и еретику. Но времени прошло уже не мало, а пан Максим все еще не думает отказаться от своих заблуждений и вступить в лоно святой католической церкви. Пора действовать. Он должен сделаться католиком возможно скорее, если же этого не будет…
— Если этого не будет?.. — замирающим голосом спросила пани Юзефа и вся точно съежилась в ожидании ответа.
— То брак этот нельзя допустить! — резко отчеканил патер.
— Нельзя допустить! — как эхо отозвалась пани и выпрямилась.
Глаза ее загорелись.
— Нельзя губить дочерь из-за прихоти схизматика! — добавила она.
— Вы правы, дочь моя.
— Я сегодня же переговорю с паном Максимом.
— Нет! — поспешно сказал отец Пий. — Вы этого не делайте!
— Но как же? Поручить мужу?
— И этого не следует делать. Ни вам, ни пану Самуилу, ни даже мне не должно говорить с еретиком по очень простой причине: он нас не послушает, откажет наотрез. Я имею основание думать, что он — ярый еретик.
— Так как же?
— Пусть с ним поговорит по этому поводу сама панна Анджелика.
— Надо ее подготовить.
— Конечно.
— Вы мне поможете в этом?
— Нет, — живо проговорил патер, — им лучше не знать, что в этом деле участвую я. Я должен остаться в тени. Так будет лучше. Не падайте духом, дочь моя! Мы спасем души их от адского пламени.
