Валерий Шумилов - Живой меч или Этюд о Счастье Жизнь и смерть гражданина Сен-Жюста
Впрочем, не прошло и нескольких месяцев, как, разобравшись в сути новых хозяев Франции, Лафайет встал в такую же оппозицию реставрационному режиму Бурбонов, в какой он пребывал в отношении Бонапарта.
Он не мог уважать этого великого завоевателя и беспринципного человека. Бонапарт вначале не раз предлагал Лафайету пойти к нему на службу, но он не мог поступить в услужение к душителю революции, унизиться до того, чтобы встать вровень с его маршалками, участвовать в завоеваниях, отнимать чужую свободу после того, как была потеряна своя…
А ведь когда-то он мечтал о военной карьере. У него находили большие военные способности. Он громил английские войска в Америке. Он как нельзя лучше показал себя в индейской войне (как сказали бы сейчас – гверилье), и индейцы даже нарекли его именем вождя Кайевлы. Но то сражение в октябре 1781-го с английской армии Корнуоллиса, когда он лично повел на штурм укреплений Йорктауна свою дивизию, оказалось для Лафайета последним.
Двадцать три года в Европе шла почти мировая бойня. Сходились, обращались в бегство и сдавались в плен стотысячные армии. А генерал Лафайет безвыездно сидел в своем имении под бдительным присмотром императорской полиции. Война прошла мимо человека, мечтавшего проявить себя на поле брани.
Но ведь принципы были дороже дутой славы наполеоновских маршалов…
Кстати, покойный Людовик XVI присвоил-таки Лафайету звание полевого маршала королевских войск, но разве могло быть что-то почетнее звания генерала республиканских войск САСШ или звания главного генерала революции, каким Лафайет стал после своего назначения на пост командующего Национальной гвардией в Париже?
А его слава?
Именно он, «Герой Старого и Нового света», предложил королю идею созыва Генеральных штатов и тем самым начал самую Французскую революцию;
именно он создал победоносное для страны революционное трехцветье, которым так бесстыдно пользовался Бонапарт (белый цвет Бурбонов, на пятнадцать лет вернувшийся во Францию, заставлял сердце Лафайета обливаться кровью, но теперь все было в порядке – трехцветный флаг вернулся);
именно он в течение первых трех лет был одним из тех, кто возглавлял саму революцию, и разве Праздник Федерации 14 июля 1790 года, когда он на Марсовом поле (за год до пресловутого расстрела) принимал присягу всей нации (не король, а он – Лафайет!) на верность конституции, не может считаться вершиной его жизни?
Его главный день… Хотя главным делом жизни надо было называть деяния его далекой молодости – революцию в Америке, – там она закончилась безусловным успехом. А во Франции первая революция проиграла.
И все же не до конца. То противостояние с Наполеоном, а теперь и третья в его жизни революция показали, что популярность генерала Лафайета превосходит популярность всех маршалов Империи вместе взятых. Народ, кажется, тоже понял разницу между маркизом, отказавшимся во имя своих идеалов демократии от титула и от титулованной черни, из-за своего кошелька предавших интересы нации.
– …Господин генерал, – раздался осторожный, но предупредительный голос над ухом Лафайета, и он, вздрогнув, очнулся. Не хватало еще, чтобы заснуть в этом уютном кресле. Когда революция в самом разгаре и вот-вот опять будут брать Тюильри.
Лафайет встал со своего кресла.
– Ну что же, гос… граждане, мы не будем задерживаться здесь, идемте. Нас ждет революция. Да, и кстати, – он рукой показал на лежащую на столе развернутую карту Парижа, – захватите с собой и карту. Мы обсудим наше положение на баррикадах [14].
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
НИЗВЕРЖЕНИЕ РЕВОЛЮЦИИ
Я требую, чтобы Сен-Жюст передал в президиум Конвента текст речи, которую он собирался произнести, чтобы совершить контрреволюцию!
Председатель Конвента на заседании 9 термидора* * *
ОБЪЯСНЕНИЕ ТЕРМИДОРА, ИЛИ СИЛА ОБСТОЯТЕЛЬСТВ
Лето II года Республики выдалось необыкновенно жарким и удушливым. Запах трех тысяч гниющих тел на трех парижских кладбищах расползался по окраинам, и, хотя еще никак не затрагивал центральные улицы, многим парижанам казалось, что они чувствуют этот запах, черный запах смерти. Казалось, это разлагается сама Революция. И тогда ужас и отвращение охватывали горожан.
Революция агонизировала. Несмотря на декларацию небывалого расцвета свобод в Республике, все свободы были отменены: печати, мнений, родственных уз, даже вероисповедания, но главное – свобода собственности. Не существовало больше ни суда, ни правосудия. Страной правил террор, направляемый единой волей Комитета общественного спасения, главой которого всеми во Франции почитался Робеспьер.
Старый мир феодализма во всех его проявлениях был сметен революционным потоком. Но и Новый мир буржуазной Франции все еще оставался только в наброске. Чтобы он мог окончательно оформиться, необходимо было отменить режим чрезвычайного правления.
Террор, ставший всеобщим и перманентным, то есть совершенно бессмысленным, ибо вел в никуда, стал лакмусовой бумажкой того, что революция достигла своей вершины и стране необходимо срочно предложить путь, по которому она могла бы пойти.
С этим было согласно подавляющее большинство в революционном правительстве, но никто не знал, как это сделать. Террористы, правившие во Франции, не могли отменить сами себя. Они могли быть устранены с политической арены только насильственным путем. Но сделать это было уже некому: вся сколько-нибудь значимая внутренняя оппозиция была уничтожена.
Революция кончилась [15].
Этого не было видно в 1789 году после взятия Бастилии и установления режима конституционной монархии, когда к власти пришла верхушка третьего сословия – крупная буржуазия – вместе с примкнувшими к ней представителями обуржуазившегося дворянства и духовенства.
Этого не было видно в 1792 году после взятия Тюильри и установления республиканского строя, когда к власти пришел блок средней и мелкой буржуазии.
Этого не было видно в 1793 году после изгнания из Конвента жирондистов – представителей промышленной торговой буржуазии, когда к власти пришли якобинцы – блок мелкой буржуазии, городского плебса и крестьянства.
Это стало видно весной 1794 года после физического уничтожения «правых» и «левых» якобинцев, представлявших к этому времени окончательно разошедшиеся в стороны интересы буржуазии и городского плебса. После того как феодализм был сокрушен, главные выступления против революции подавлены, интервенты отброшены за границу и Франции больше не угрожала опасность реставрации или оккупации, встал вопрос об упрочении завоеванных буржуазных свобод, которым противоречил режим чрезвычайного правления.
Вместо этого означенный режим в целях самосохранения робко, неуверенно, но все же ставил другой вопрос – об углублении революции равенства, могущей материально удовлетворить все остальные, не относящиеся к буржуазии слои населения.
Буржуазная революция вступила в борьбу с революцией плебеев.
Вслед за буржуазией основная масса крестьянства, избавленная от феодального гнета, получившая землю и получившая возможность обогащаться, недовольная системой твердых цен и реквизиций, перешла в оппозицию революционному правительству.
Историческая сила вещей, о которой говорил Сен-Жюст, на самом деле вела не в царство Утопии добродетельного человека Руссо, но всего лишь в царство буржуазной демократии, где стоимость человека измерялась размерами его кошелька.
Буржуазная революция была осуществлена. Революция плебеев в тех исторических условиях была невозможна.
Некоторое время разогнавшаяся колесница революции двигалась вперед вопреки естественной силе вещей, все дальше выходя за пределы, которые были достижимы в ту эпоху. Постепенно под эту колесницу Джаггернаута попадали все большие слои населения, колеса уже буксовали в грудах тел уничтоженных ею людей.
Лишившись активной поддержки народа, потерявшего ориентир, революция могла двигаться вперед только путем террора.
Но чем дальше удалось бы завести революцию по ее неестественному ходу развития, тем страшнее был бы откат назад.
Это понял Дантон, который встал на пути движения кровавой колесницы.
Если бы революция пошла путем Дантона, страна, возможно, избежала бы двадцатилетней наполеоновской бойни и следующего за ним века трех революций. Но путь Дантона означал признание права на сытую и счастливую жизнь не более чем за пятой частью населения – буржуазией и верхушкой крестьянства. Большинство французов – городской плебс и мелкие землевладельцы – получали лишь условное признание за ними гражданских прав, которых не было при короле.
