Владислав Реймонт - Последний сейм Речи Посполитой
Не много их собралось в этот день: какие-то дамы в чепцах и фижмах восседали важно, точно нахохлившиеся индюшки, на передних скамьях, несколько горожанок в нарядных наколках и черных платках побрякивали четками, да еще несколько дородных баб, уставившись слезящимися глазами в ксендза, шептали вполголоса молитвы. Несколько старцев в кунтушах, точно для декорации, стояли перед алтарем на коленях, за ними — несколько мещанских кафтанов, а в глубине, под колоннами, жались к стене рваные сермяги, липовые лапти и простой городской люд. Какой-то старый нищий, постукивая костылями, пробовал протолкаться вперед, тыкая под нос коленопреклоненным богомольцам свою чашку для подаяния. Ксендз-настоятель грозно нахмурил лоб и чуть не обрушился на него с бранью. Раздражали его и сварливые, хотя сдержанные пререкания монахов, которые вместе с монастырскими мальчуганами, одетыми в бернардинские подрясники, увешивали большой алтарь цветами и коврами. Старик ксендз, казалось, был весь поглощен лихорадочным ожиданием чего-то, тщетно пытаясь уловить и связать редкие, долетавшие до него звуки сдержанного шепота.
— Нет, — шептал Ясинский, склоненный над раскрытым молитвенником. — Говорил мне Тенгоборский, секретарь сейма, что сегодняшнее заседание будет отложено на завтра. Нужно еще заготовить полномочные грамоты для делегации, которая должна вести переговоры с Бухгольцем, а к тому же Сиверс после вчерашних празднеств лежит в постели. Остальные тоже не прочь отдохнуть.
Заремба, опершись локтями о пюпитр и закрыв лицо ладонями, с жадностью слушал.
— Я получил спешную почту из Вильно и должен сейчас уехать. Вернусь через несколько дней.
Зазвенели пронзительно колокольчики, у многих богомольцев вырвался протяжный вздох, все приклонились к земле. Начался вынос даров.
Ясинский опустился на колено, придвигая одновременно Зарембе какую-то серую тетрадь.
— «Избранные места из сочинений китайского философа Гуда», — шепнул он чуть слышно.
Лишь когда стих звон колокольчиков и только орган продолжал свой торжественный гимн, Ясинский, придвинувшись еще ближе, прошептал:
— Это наш конспиративный катехизис. В приложении найдешь ключ к его пониманию и план расположения русских войск в окрестностях Гродно. Заучи его на память и уничтожь. Шпиков полным-полно на каждом шагу, неизвестно уже, кому верить. Смотри поэтому в оба. Депутатов из оппозиции избегай, за ними всегда следует бдительное око. Кривоуст Скаржинский под заботливой охраной, не может шагу сделать без ангела-хранителя. Строй из себя гуляку, ловеласа и с такими только знайся. Прежде чем подашь прошение, засвидетельствуй почтение Мошинскому; он числился когда-то помощником командира юнкеров и столько лет объедал нас, может быть, не откажет тебе в протекции.
— Я думал, что нужно раньше стукнуться к Ожаровскому, но он, говорят, уехал в Петербург.
— Сказки! Он не был вчера на балу, но торчит в Гродно. Уехал гетман Коссаковский. Предупреждаю, однако, что Ожаровский охотно пускает пыль в глаза обещаниями, но исполняет их только по приказу жены или Сиверса.
— А чем увенчались хлопоты Гаумана?
— Поступает к Дзялынскому с производством в полковники. Несколько дней назад в сейме сам король горячо защищал его, а Гославский из Сандомира перед всей палатой восхвалял его верность отечеству и храбрость.
— Я видел, как он справлялся под Заславлем. Я был с моей батареей прикомандирован к полку Мальчевского, в котором он был в то время подполковником. Видел его и под Зеленками.
— Ты проделал всю кампанию?
Заремба отдернул лацкан куртки, из-под которого сверкнул орден «За храбрость», и проговорил:
— Я получил его под Дубенкой, вместе с чином поручика.
— Не рисуйся им! — отшатнулся сердито Ясинский. — Разве ты не знаешь, что сейм запретил носить знаки отличия, полученные в эту войну?
— Я думал, что таких приказов никто не послушает.
— Конечно, — если б царица не приказала силой срывать их с каждого, кто осмелится показаться с ними на людях. Многие уже жестоко поплатились.
Заремба с тяжелым чувством отстегнул орден и спрятал в карман.
— Ты должен стараться не обращать на себя внимания, — подчеркнул еще раз Ясинский.
— Да, Гауману удалось, удастся, может быть, еще нескольким, имеющим протекцию, но останутся сотни из распущенных бригад, которые не хотят служить врагу, а Речи Посполитой не могут. Этих нам нужно привлечь.
— Я уверен, что на призыв начальника явятся все, кто остался верен отчизне. Хуже с рядовыми: тысячи их слоняются по дорогам, выпрашивая милостыню.
— Какие вы насчет их имеете планы? Мне приказано собирать их, кого удастся, и отправлять в полк Водзицкого и за австрийскую границу, а остальных расквартировать по имениям и в Варшаве. Здесь мне приказано устроить сборный пункт; в таком людном городе легче скрыть работу и сообщаться с другими.
— Торопись, однако, со своей вербовкой. За Неманом, под Тизенгаузовской корчмой, каждый день трещат барабаны, льется водка и вербовщики открыто делают свое дело. Вчера я видел даже, как человек сто казаки гнали в свой лагерь. Говорили мне, что вербуют и для прусского короля. Гродно стал ярмаркой солдатского мяса: покупает, кто хочет, и вывозит, точно откормленных баранов.
— Кто вербует в оторванных воеводствах?
— Копець и Вышковский. Скоро увидишь их тут. Как с ними сообщаться, знает Гросмани в Вильно. Есть у тебя кто-нибудь опытный для вербовки?
— Приехал капитан Качановский. Спит сейчас у меня на квартире.
— Знаю его, добрый вояка, умеет драться и знает, где раки зимуют. Заговаривает зубы и мягко стелет, не хуже, чем сам князь «Пане Коханку». Только авансы давай ему не слишком щедро, игрок он азартный и гуляка.
— Мне наказано, чтобы я давал ему под расписку и по счету на каждого человека и лошадь.
— Он самого черта сумеет вокруг пальца обкрутить. Гуляка, повеса, картежник, но и настоящая солдатская душа. Передай ему от меня привет. Да, ты не познакомился на балу с князем Цициановым?
— Впервые слышу эту фамилию.
— Все время сопровождал красавицу камергершу.
— Низкий рябой и как бы с заплесневелыми глазами? Помню.
— Тебе надо с ним познакомиться. Он почти домашний человек у камергерши.
— Нога моя никогда не переступит ее порога, — с жаром выпалил Заремба.
— Это необходимо для дела! — услышал он строгий голос.
Ужас отразился в его глазах. Через минуту, однако, он ответил с мужеством:
— Слушаюсь приказа.
— План действий получишь потом. Думаю, что при содействии камергерши ты войдешь с ним в более близкие отношения. Она твоя родственница?
— И бывшая невеста, — выдавил из себя Север, словно сгусток запекшейся крови из раны.
Ясинский понял трудность его положения, не взял, однако, назад своего приказа.
— Тем скорее ты с ней сговоришься. Ты у нее на хорошем счету. Я слышал вчера, как она жаловалась на тебя Воине.
— Воина с нами? — попробовал было прервать неприятную тему Заремба.
— Пока еще нет. Постарайся его раскусить и привлечь. Это человек очень ценный.
— Для сочинения каламбуров и сплетни! — злобно буркнул Север.
— Нам не приходится брезгать и этим оружием. Острый язык проникает дальше, чем пуля. Мне пора уже уходить. Когда-нибудь вечерком постараюсь попасть к тебе на квартиру, поговорим тогда подробнее. Здесь не безопасно!
Ясинский покосился на какого-то субъекта в черном кафтане, который, казалось, старался подслушать их.
— Ты прямо из Парижа? — прошептал он еще тише.
— Заезжал только в Лейпциг и Дрезден.
— Что, революция в самом деле так страшна, как о ней пишут?
— Как всякая расплата, месть и убийство. Но в то же время как — неизбежность.
— И ты думаешь...
Ясинский наблюдал за подслушивавшим.
— Что и в Польше топору палача должно быть немало работы.
— Расскажешь мне в другой раз подробнее.
Ясинский встал, чтобы уходить.
— Да, — вспомнил он, — к тебе явится кто-то и покажет знак, — отнесись к нему с доверием. Он в курсе наших почт и сообщений с командами. Не забудь о Цицианове!
Заремба сидел, все еще ошеломленный странным приказом.
«Приказ, — надо повиноваться! — решил он наконец просто, по-солдатски. Почувствовал сразу глубокое облегчение, под которым гнездилась тихая, скрытая радость. — Это тот, о котором сплетничали те дамы! Почти домашний человек у нее! Друг сердца! — размышлял он, но уже нахмурив лоб и с жалом в груди. — И мне приказывают познакомиться с ним. Ну что ж! Буду рад знакомству! Может быть, смогу отплатить ему дружбой за дружбу! Пусть так», — продолжал он размышлять, строя наперед какие-то смутные планы мести.
За этими размышлениями не заметил, как окончилась обедня. Очнулся, лишь когда смолк орган и поднялся шум расставляемых перед большим алтарем стульев. Слышно было, как подъезжают к крыльцу костела экипажи, как шуршат между скамьями шелковые платья. Ливрейные лакеи, отгоняя толпящихся зевак, покрывали ковриками сиденья, несли подушки, шали и молитвенники. Какие-то разряженные дамы и господа занимали места у алтаря, в креслах, расставленных полукругом, точно в театре. Блестели стекла лорнетов, сановные богомольцы угощали друг друга табаком и конфетами, аромат духов распространялся, словно из паникадил. Какой-то смуглый красивый монах выставлял напоказ свои белые зубы, подставляя дамам кропильницу и побрякивая кружкой с монетами. В костеле создавалась ассамблея, пересыпанная французским щебетом и сдержанными, скрытыми за веерами улыбками. Немного стихло, когда епископ Скаршевский вышел служить обедню. Легкие словечки, однако, не перестали порхать в воздухе и не погасли задорные взгляды подведенных глаз. Ливрейные лакеи, столпившись у входа, тоже давали волю языкам, отпуская неприличные замечания по адресу заполнявших паперть нищих и перекидываясь такими шуточками, что то и дело какое-нибудь крепкое словечко долетало до знатных молящихся у алтаря.
