Игорь Олен - Инкские войны. Incas
Мáнтасцы набежали: «Вот он, предатель!!» И Хач упал… Душа, пронзив все тринадцать небес, вернулась… Великий батаб поднялся, схваченный вдруг за острое темя – знак тумписского дворянства. В красном тумане у пламени пили китусцы.
– Всех убил, и ликую! Все-все мне служат! Кто против Качи?! Палицу кину до звёзд! Могу превратиться в горы! Мне служат мёртвые!
Китусцы победили и, отделяя вождям Манты головы, наполняли их раскалённой галькой. Ссохшиеся, головки, видом с кошачьи, – только с ресницами и причёсками прежних мер, – сваливали в корзины. С песнями победители зашагали домой, пьянствуя по дороге.
В Киту часть сих трофеев ссыпали подле трона, часть отослали врагам на страх.
Хач сватался, чтоб связать Киту с Тумписом прежде, чем грянут инки. Но, напоив, его стали швырять по кругу. Позже он струсил вдруг на охоте, столкнувшись с пумой; их гнали, шпыняя стрелами, улюлюкая.
Зарядили дожди. В тучах прыгал олень, вышибая копытами гром и молнии. Все стихли. Качи на троне мастачил чётки из позвонков мáнтасцев, пил, грыз ногти. Сырость, втекая в окна, шипела в пламени.
Выставив перебитую кисть, Хач в конце концов кончил «о чаяньи Синекрового ведь хоть как-то вкусить от благ Киту средством женитьбы»; и, не надеясь, он дал калым: украшения да одежды, чаны с пунийским и тумписским и шлем древнего Туна. Царь вызвал девочку.
– Я смял Манту, и все приходят мне покоряться. Я отдаю Пáкчу Тýмпалье, превращаясь в отца царя Тумписа.
– Жутко! – ожил посол. – Мечтать не могли не смели, что женятся Дочь и Сын достойные! Эк Чуах28 счастьем вьюченный караван шлёт! В радости захлебнёмся… Счастье!! Ты нас спасёшь от инки с именем Тýпак! Ладно всё ладится!
– Инка Тýпак?! – вожди дивились.
В телодвиженьях Хач описал беду и услышал: ах-хха! жрать будет кал тот инка!
Белым оленем, с войском, девочка ехала к жениху. В Манте бледный вождь Тева встретил её как бога. Тумписец, опрокинув ларь с жуткими головёнками, объявил:
– Качи вам говорит: «Я, царь, сильнее каждого, подчиняйтесь. Я могу жить на небе и на земле. Моя земля. Так как я вас разбил, на память вам высушенные манта. Кто против Киту? Я вам отец всем и повелитель».
– Надо жить в мире, что воевать? – Тева вытолкнул из свиты знатного. – Он был против, он всё затеял!
Китуский генерал, срезав грешную голову, прикрутил её к поясу, и принцесса на белом олене плакала. Было то необычно, все замолчали.
Ночью плот отвалил под крики.
Одиннадцать бальсовых брёвен, с длиннейшим в центре, плыли. Настил крыл брёвна. Навес на корме – для грузов и пассажиров, а в носовой каюте на пумьих шкурах сидела Пакча, слыша хлюп в днище, думая обо всём про всё, плача… Реи стучали в мачты, связанные у верха; кили скрипели, воткнутые меж брёвен. Гребцы гребли. «Мать-Море светится!» – «Пень ты, сульáна! Это не Море! Солнце там светится под водой, плывя к востоку, чтоб день зажечь». – «Сам пень! Днём Солнце маленький, получается, а когда в Море падает – большой вдруг?» – «Умный ты, как треска, сульáна, хоть и прокалываешь нос костью. Солнце ведь воздуху набирает, чтоб под водой дышать, раздувается». – «Почему он краснеет?» – «Ты, дурень, к праздникам красишься? Солнце тоже, к Луне идя, наряжается». – «Под водой Луна?» – «Ум твой рваный, как парус. Глянь: коли нет Луны – значит, там она, с Солнцем». Гребцы смеялись.
Волны брызгали расшибаясь… Брызги же будоражили… Возбуждённая мысль рвалась вон, на волю. Хач с плошкой вошёл к юнице.
– Представь восторг, кой я чувствую, отыскав, чья кровь возвысит без того высшую! Тебе сколько лет?
– Десять.
Выпрямилась на пятках, умница, оставляя мечтать, что затмит Кóхилевы успехи в посольстве к инкам (какие б ни были) и, прельстив Тýмпальу, не преминет послать плот тумписской дипломатии к северным берегам. Хач мнил: в инках гибель, а не спасение. Если Тева и Качи – скаты, от коих тумписская креветка спрячется в панцирь мудрости, инки – расчётливый спрут с присосками. Надо строить альянс с северянами… Мыслей в Хаче – колодец, мы зачерпнули лишь на поверхности.
– Душно мне. В горах легче, – молвила Пакча.
– Муки понятны. Плачу в душе я! – молвил Хач.
Встреча кончилась.
Пакча вышла на палубу. Море искрилось, рыбы прыгали и летали…
Волна вдруг метнула ей в ноги пламя. Как может жить пламя в мокром? Нет, это сайра… В глуби зажглись два ока, молча взирали. Пакчи дрожала, сердце забилось… она склонялась… очи наплыли, таща вслед тёмное… Девочка отшатнулась к мачте.
Утром сверзился смерч; рулевой заскакал меж килей. Хач, подняв ламу, бросил в волнение, вмиг вскипевшее. «Ешь, Матерь-Море, ешь!» – шептали все. Воды, серые, как рвань нищенки, опрозрачнились и разгладились…
За каймой мангров – Пуна.
Белым оленем девочка въехала в белый город. На лестнице халач-виникского дворца в обнимку – мальчики в жутких шапках. Рядом вельможи. Вредный батаб жёг в чашах травы. Хач поманил Пакчу. Ножки шагнули.
Мальчики сдвинулись, выдав:
– Мы Тýмпальа…
Чуть живая, стыла она близ тронного ягуара (рядом с невестой Манты). Газовый полог их отделял от знати, льстиво вопившей, и от кривляющихся паяцев. Слуги носили яства.
– Четыре-Ноги-и-Четыре-Руки! Халач-виник! – витийствовал Хач. – Зрю честь Тумписа, кою в лонах своих обретают Манта и Киту!
Полночью новобрачные пошли к морю. Знать им светила.
– Сладких жён Хун-Ахпý и Шбаланке29!!!
Верховный жрец Май ввёл невест в глубину, воззвав: – Пучинистая! Высинь кровь девам! Волнорождённые Синекровые правят Тумписом!
Невест вывели. Тýмпальа навалился, Пакча зажмурилась…
И всегда с тех пор жмурилась; сердце билось колибри, попавшимся пауку-птицееду.
Как-то один мальчик ночью прогнал её, алча мáнтаскую девицу. Братья сцепились.
Пакча, уйдя в сад, слышала разговор поодаль:
«Тумпис как килька в неводе, о, верховный жрец Май». – «Килька кружит, великий батаб, на месте». – «Истинно кружит: к гибели…» – «Пря Слитодвойственной Мысли: та утверждает, эта противится». – «Два царя у нас. Как, верховный жрец Май, быть носящим циновку30? Что мыслят боги?» – «Ах Пуч заберёт Шбаланке, а Хун-Ахпу оставит». – «Плачу от счастья!»
Пáкча, не понимая (как понимал всё вредный батаб, слушавший в зарослях), вышла из сада и шла за псиной, что, попетляв на площади, вылезла сквозь пролом в стене обдирать плоть людям, висшим на пальмах. Выбрав из прочих горца по облику и велев отвести её в Киту, Пакча спасла его от оков. Вместо помощи сняв браслет с её шеи, пленник бежал. То был Вáрак, засланный со шпионскими целями в эти земли и угодивший в плен. Пакча кинулась следом, а на маисовом поле, отстав, села плакать.
– Маленький олень скакал – на рогах звезду носил. А большой олень скакал – солнце на рогах носил.
Выйдя к берегу с лунным прибоем, она, узрев, как спасённый влез в лодку, бросилась вслед… Куда там! Вволю поплакав и поиграв с ракушками, возвратилась.
О, как бранился Хач!
– Жуткий поступок! Мысль обмирает! Чуть не замёрз Вековечный без твоей ласки!
Левый, чьею женою была она, прошипев: «Шляйся, китуская дурища!» – стал обниматься с мáнтаской девушкой, многосильной из-за пятнадцати своих лет, ревнивой, ловко справлявшейся с двуединым мужем. Пакча с тех пор отдалилась от дел двора и шептаний левого Тýмпальи с вредным батабом.
Как-то двойной царь прохаживался по террасе дворца так долго, что половина уступчивая – Шбалáнке – сникла:
– Спать хочу! Хочу спать!
Левый хмыкал.
Правый вдруг потащился прочь. Левый же, ухватив горельеф колонны, изображавший Туна, древнего царя-предка, цыкнул: – Я тебя, смерд, заставлю!!
И оба сморщились от натуги.
Чья-то рука дала меч, левый стукнул по перемычке, соединявшей их, и кровь брызнула. Знать крутилась над левым, топча Благодушного и стеная:
– Мы суть так гадки, что отлетел Шбаланке! Удерживаем – да сил нет!
Пакча метнулась к бедному, но верховный жрец удержал её.
Правый умер.
Немилосердный, промаявшись много лун, поднялся – сдвинутый набок и колченогий. Он, для удобств, ходил с фаворитом в обнимку. Женщин уменьшилось; модны сделались содомиты, сходно и пьянки, сотканные из здравиц:
– …О, почему нельзя день и ночь хвалить Синекрового?!
– …Тумпис – перл мира! Пуна – перл Тумписа! Дивноблистающий же – перл Пуны!!
– …О!!!
Царь, рассматривая козюлю в ноздре любимца, как-то вдруг высказал:
– Китускую тварь – гнать.
Хач напрасно тряс изуродованной в политических дрязгах кистью. – Обидим тестя!
– Мáнтаская – останется. Манта с Тумписом – побережные. Киту – горная. Мы её завоюем. Пусть воеводы скажут: не завоюем, – я их казню.
Те сдвинули золотые напяточники, рявкнув: – Мы завоюем!
– Всех одолею. Я – Хун-Ахпý.
