Александр Западов - Опасный дневник
— Когда царевич Алексей от отца бежал, — сказал Теплов, — Петр Андреевич его разыскал, улестил и в Россию без конвоя сумел привезти.
— Изворотлив и ловок был, как бес, — заметил Никита Иванович. — Он в стрелецких бунтах участвовал, Милославским служил против молодого царя Петра Алексеевича — и сухим из воды вышел, кругом оправдался. Государь числил за ним грехов немало, но ценил за то, что умен. Случалось, когда в компании подопьет, — с ним это нередко бывало, — и Толстой тут, государь снимет с него парик, по плеши колотит и приговаривает: «Голова, голова, кабы не так умна ты была, давно б я отрубить тебя велел…»
— А Толстой? — спросил Петр Иванович.
— Смеется. Как иначе на такие слова ответишь?
— У нас в Голштинии говорили, что царевич Алексей не от болезни скончался, — многозначительно сказал Сальдерн, оглядывая собеседников.
— Отец сына приговорил казнить, только и всего. Близ царя — близ смерти, пословица молвит, — сказал Теплов. — Да чуть ли не сам свой приговор исполнил. Удивительно, что писатели наши на этот случай трагедии не сделали. Нельзя к тому сыскать материю изобильнее.
— Таких материй у нас предостаточно, — заметил Иван Григорьевич Чернышев. — Артемия Петровича Волынского помните? При государыне Анне Ивановне кабинет-министром состоял, генеральное рассуждение о поправлении внутренних наших дел составил…
— И что же? — спросил цесаревич.
— С герцогом Бироном, в ту пору всесильным, не поладил, надеялся, что государыня его защитит, — ан вышло не так. Волынского арестовали, подвергли пыткам. Поднятый на дыбу, во всем повинился, чтоб избавиться от мук, и смерть жестокую принял. А он перед отечеством ни в чем не проступился. Разве деньги ему всегда были надобны…
— Взять Долгоруких князей, — продолжал свою тему Теплов. — Княжна Екатерина царской невестой была, хоть жених, государь Петр Второй, едва четырнадцати годков достиг. Князь Иван Алексеевич первым другом ему был, все с ним на охоту ездил. Настало другое царствование — и Долгоруких обвинили, что злоумышляли они против новой государыни, разослали кого куда — в Березов, в Пустозерск, в Соловки, — а через несколько лет показалось этого мало, и головы им поотрубали…
Гофмейстер великого князя осуждающе посмотрел на Теплова. Тот показал, что понял намек и придержит язык.
Петр Иванович Панин увидел эту немую сцену и переменил разговор.
— У нас любят говорить, господа, — обратился он к сотрапезникам, — что один или другой посол не весьма умен. А я спрошу: зачем ему быть умным? Пусть он и плох, да ведь он от своего правительства может быть снабжен всеми наставлениями, и при чужом дворе никто не узнает, какой у него самого ум.
— Наставления тоже с умом исполнять надобно, — улыбнулся Иван Григорьевич Чернышев, — не параграф, не букву, но самое дело.
— Какую не букву? — спросил Павел.
— Сейчас объясню, ваше высочество, — ответил Иван Григорьевич. — В старинные времена, при государе Алексее Михайловиче, окольничий царский Потемкин Петр Иванович отправлен был послом в Англию, и еще велели ему взять мимоездом аудиенцию у датского короля. В инструкции, как во всех странах водится, было накрепко прописано, что представляет он особу государя и никак не должен уступать преимуществ, столь высокому сану присвоенных. Потемкин прибыл в Копенгаген, датскую столицу, — и вот незадача: король болен и лежит в постели. А дело посольское отлагательства не терпит. Да хоть бы и принял его король, как они разговаривать будут? Король не встанет, а русский посол перед ним на ногах? И выйдет оттого российскому государю поношение. В инструкциях казус такой не предусмотрен был. Посылать гонца в Москву — месяца два пройдет, пока ответ получишь…
— И что же придумал ваш Потемкин? — с любопытством осведомился Строганов.
Никита Иванович, вероятно, знал эту историю, известную в дипломатическом мире, но внимательно слушал рассказчика.
— А Потемкин пошел к датским министрам и говорит: «Ничего, что король ваш не встает. Раз он может меня выслушать и свой ответ дать намерен, поставьте мне подле него другую постелю. Я лягу и в такой позиции с королем поговорю. Ждать же времени отнюдь не имею».
— Неужели поставили? — спросил Строганов.
— Датские министры люди были умные и не мелочные. Они дружбой с Россией дорожили. Попробовали Потемкина урезонить, да какое там! Принесли в опочивальню еще одну кровать. Она была меньше королевской и не столь пышна, но Потемкин спорить не стал и, лежа на ней, посольство свое исправил. Каков?
Собеседники весело смеялись.
— Согласен, — сказал Петр Иванович, — ваш посол показал свою хитрость, сумев обойти строгости церемоний. Но говорил ведь он то, чем его в Москве зарядили другие головы, сортом повыше. Главное — надобно, чтобы министры, внутри страны управляющие, с ясным разумом были. И я скажу, что нам скорее без хороших фельдмаршалов обойтись можно, чем без таких первостатейных министров.
— Не в министре дело, — заметил Теплов. — Он каким угодно быть может, лишь бы ему секретарь умный достался, мог все дела исполнить и всем угодить.
— Вот-вот, — возразил Петр Иванович, — знакомые слова. Прежде также всегда говаривали, что в полку больше всего надобен исправный майор — от него, мол, а не от командира полка, зависит порядок. А ныне говорят — и справедливо! — что нужны хорошие полковники, а под их предводительством и майоры, и все остальные офицеры будут хороши.
Никита Иванович поддержал брата:
— От министра зависит, чтобы дела в порядке велись, и он своих подчиненных тому учит. Сколько ни доводилось мне отправлять министерских дел, всегда своими подчиненными бывал доволен — и оттого, что знаю каждого и ведаю, что кому поручить могу.
Великий князь ел треску с горчицей и как будто не вслушивался в разговор старших. Так ли это было на самом деле, Порошин не знал. Про себя же посетовал, что гости не соблюдали пристойность, выбирая темы для беседы, и что Никита Иванович не служил примером своим сотоварищам.
И это было самое важное впечатление Порошина от первого дня, проведенного на новом поприще.
3В свое время императрица Елизавета Петровна приказала Панину сочинить план воспитания великого князя. Он повиновался и написал проект, который назвал в уничижительном для себя тоне, так:
«Всеподданнейшее проявление слабого понятия и мнения о воспитании его императорского высочества государя великого князя Павла Петровича».
«Слабое понятие», конечно, значило: самое сильное и правильное, — Панин был уверен, что никто лучше его не знает способа воспитывать государей, он видел, как это делалось в Швеции, слышал, чему учили в других государствах. Но ведь при дворе и каждый думал одно, а говорил другое.
Панин писал, во-первых, о том, что наибольшей милостью от бога народу бывает утверждение на престоле боголюбивого, правдосудного и милосердого государя. Религиозной императрице следовало прежде всего говорить о боге, тогда проходило и все остальное. Второй пункт — подданные, нужно помнить о них. Добрый государь не имеет и не может иметь своих интересов и своей славы отдельно от народов, населяющих его страну.
Это все так, но педагогические идеи Панин формулировал смутно. Необходимо, чтобы в мальчике с детства произросли склонность и желание подражать добру, отвращение к делам худым и честности повреждающим. Главное — учить нужно закону божьему, все другое приложится: Панин знал, что так рассуждала императрица. Кроме того, от наследника надобно удалить всякое излишество, великолепие и роскошь, искушающие молодость. Но тут не переусердствовать! Великий князь должен знать и помнить, что цари — помазанники божьи, наместники бога во плоти на грешной земле…
Записка Панина понравилась Елизавете Петровне и была апробирована, то есть утверждена для исполнения полней. Однако императрица сочла нужным дать гофмейстеру Павла и свою инструкцию. В ней говорилось не о науках, а о развитии у великого князя нравственных принципов. Верно, царь — помазанник, но забывать о боге, который его так возвысил, отнюдь не должен. Добронравие, снисходительность и добродетельное сердце больше всего нужны человеку, коего бог возвышает над всеми другими людьми. Такие внутренние чувства возбуждаются лишь воспоминанием о равенстве, в котором все состоят перед создателем-богом. Это источник человеколюбия, милосердия, кротости, правосудия.
«Мы повелеваем вам, — писала Панину Елизавета, — оное полагать главным началом нравоучения его высочества и беспрестанно ему о том толковать… На сем основании не токмо не возбраняем, но паче хощем, чтобы всякого звания, чина и достоинства люди доброго состояния, по усмотрению вашему, допущены были до его высочества, дабы он чрез частое с ними обхождение и разговоры узнал разные их состояния и нужды, различные людские мнения и способности, такоже научился бы отличать добродетель и принимать каждого по его чину и достоинству».
