Жозеф Кессель - Всадники
Слезть с коня оказалось не столь трудно. Пол террасы с громоздившимися на нем тканями располагался как раз на уровне стремян. Приказчики и слуги помогли ему сойти с коня, подложили подушки, предложили чаю. Прежде чем воспользоваться их услугами, Турсун поприветствовал, как подобает, хозяина дома и его гостей. И хотя по рангу, положению и богатству они были выше его, они ответили ему как равному, с той же вежливостью, с тем же почтением. Затем, пока Турсун не спеша располагался, медленно и с шумом пил горячий чай, все хранили молчание. Все знали, что старик не любит, когда ему докучают вопросами. Когда он хотел что-то сказать, он говорил, выбирая момент по своему усмотрению.
Юный бача подставил Турсуну наргиле. Турсун поднес наконечник его к губам и вдохнул дым, освеженный водой. И только после этого, обращаясь одновременно к распорядителю бузкаши, к «малому» губернатору и к Осман-баю, промолвил:
– Я сделал выбор.
Он назвал имена всадников и коней, назначенных им для поездки в Кабул, и умолк. В этой стране, где красноречие не редкость, Турсун говорил мало. Тем больше уважения, смешанного даже с некоторой опаской, он внушал.
– Все отлично, как всегда у тебя, – сказал распорядитель бузкаши, ведавший командами чопендозов по всей провинции.
В свои шестьдесят лет он был высок, строен, с правильными и благородными чертами лица. Великолепный чапан зеленого шелка в широкую белую полоску ниспадал на брюки серебристо-серого цвета и доходящие до колен сапоги из очень мягкой кожи. Лицо его, голос и манеры выдавали в нем знатную персону. Однако если Турсун поклоном отблагодарил его за похвалу, то это относилось исключительно к тому, что восседавший перед ним человек знал лошадей и всадников почти так же хорошо, как он сам.
– Чопендозы, кони и саисы отправятся на грузовиках, – продолжал распорядитель бузкаши. – Им понадобится несколько дней, чтобы привыкнуть к воздуху Кабула.
– Это правильно… ведь столица на шесть тысяч футов выше наших мест, – сказал Осман-бай со своей вечной улыбкой на жирном лоснящемся лице, с помощью которой он будто извинялся за свое богатство.
Опять наступила пауза. Наргиле пошло по кругу. Турсун прикрыл глаза. Осман-бай вопросительно посмотрел на «малого» губернатора, и тот, коснувшись рукой колена распорядителя бузкаши, прошептал ему на ухо:
– А Уроз?.. Только ты можешь задать этот вопрос.
Тут распорядитель, поглаживая своей очень красивой холеной рукой рукоять нагайки с серебряной инкрустацией, произнес:
– Извини, достопочтенный Турсун, если я покажусь тебе нетерпеливым, что не слишком приличествует нашим седым волосам. Долг меня, однако, обязывает… Нам еще не известно, какого коня ты предназначаешь для твоего сына Уроза.
– Сын мой должен был быть с вами, – отвечал Турсун, по-прежнему не открывая глаз.
– Его видели на базаре, – заметил «малый» губернатор.
– Где? – спросил Турсун.
– Возле боя верблюдов, – ответил Осман-бай, улыбаясь.
– Он что, не знает, что вы здесь собрались? – спросил Турсун, так и не подняв век.
– Он хочет досмотреть бой до конца, – сообщил «малый» губернатор.
Турсун медленно открыл глаза и оглядел своих собеседников.
– Бача, – приказал он мальчику, как раз в этот момент подававшему ему наргиле, – пойди и скажи Урозу, что я здесь.
* * *С южной стороны базар в Даулатабаде ограничивали развалины древней крепости. Кривые крытые улочки внезапно выходили на широкую площадь, обрамленную зубчатой стеной из красноватой глины. Из полумрака и тесноты узких проходов человек внезапно выходил на простор, ярко освещенный степным полуденным солнцем.
Обычно в знойное время суток это место пустовало. Лишь у подножия полуразрушенных стен, в узенькой полоске тени порой можно было видеть горы больших тюков, снятых караванщиками с верблюдов. Но в этот день весь пустырь был заполнен людьми. Плечом к плечу стояли одни мужчины, и общее волнение, сильное и грубое, охватывало их, превращая толпу в единый организм. А над чалмами метались в диком сражении две покрытые липкой слюной, оскаленные, уродливые головы верблюдов на длинных узловатых и скрученных шеях.
В Даулатабаде, как и повсюду в Афганистане, любимым зрелищем толпы были бои животных, бьющих, душащих или раздирающих друг друга: петушиные бои, драки бойцовых псов, поединки баранов и перепелов. Но из всех кровавых состязаний подобного рода любимейшими были бои верблюдов, потому что это зрелище было самым редким. Для него отбирались особенно сильные и особенно свирепые экземпляры, но даже и такие готовы были биться насмерть только во время гона.
Как раз в этот момент по стечению обстоятельств и период был благоприятный, и в караване, пришедшем из Бадахшана, оказалось два могучих, очень агрессивных самца, и хозяевам их хотелось извлечь максимум выгоды из этого дикого зрелища.
Даже в минуты покоя два мохнатых гиганта темной масти внушали страх своею злобностью. А теперь, в смертельной схватке, они выглядели наполовину хищными зверями, наполовину чудовищами. Их длинные мускулистые ноги натыкались друг на друга, сплетались, хрустели в суставах, едва не ломаясь, и вновь сплетались, подобно клубку огромных, уродливых, покрытых клочьями шерсти змей. А над темными всклокоченными горбами, дергающимися от яростных атак, раскачивались и переплетались еще два гигантских подобия пресмыкающихся: шеи сцепившихся самцов. Их увенчивали разинутые пасти, а из обвисших огромных губ, дергающихся в отвратительном тике, извергались потоки густой слюны со сгустками крови.
Два черных гиганта бились коленками и копытами, кусались, падали, вставали, сцеплялись, расходились, сбивались в кучу и пытались вцепиться друг в друга зубами, задушить, выпустить внутренности. Торчащие члены, неукротимый зов плоти, но вместо яростного совокупления – неистовый бой, словно пришедший из мрака ночных глубин вселенной, жестокая схватка, а в небе – кружение ястребов и степных орлов над руинами крепости, над резко выделявшимися на фоне ослепительного неба зубчатыми стенами из красной и розовой глины.
Схватка сопровождалась постоянным ревом, то торжествующим, то угасающим, соединившим в себе и жалобу, и ярость, и воинственный клич, и клокотание жизненных соков, и напоминание о неизбежности смерти. На каждое движение, на каждый рев животных, охваченных жестоким безумием, отвечал вопль толпы, разгоряченной палящими лучами солнца, запахом крови, пота и мочи, обильно выделяемой верблюдами.
Но был в толпе один зритель, который, хотя и стоял в первом ряду, внешне казался совершенно не вовлеченным в общее исступление. Руки его неподвижно висели вдоль коричневого чапана, а на лице с тонкими хищными чертами под меховой шапкой чопендоза ни один мускул не выдавал волнения. Лишь изредка подрагивание губ, похожее на волчий оскал, выдавало его интерес к бою. Но когда бача торговца тканями потянул его за руку, обжигающий взгляд сузившихся глаз показал, что и этот человек тоже, хотя и втайне, находился во власти всеобщего безумия.
– Что тебе надо от меня, клоп ты базарный? – прошипел он, сдерживая злость.
Бача вобрал голову в плечи и быстро проговорил:
– Тебя срочно ждут у моего хозяина.
– Я ведь уже сказал: когда кончится бой, – ответил чопендоз.
– Но…
А чопендоз уже забыл о существовании посланца. Толпа издала вопль еще более пронзительный, чем все предыдущие. Шеи верблюдов переплелись в судорожном усилии, и раздался хруст ломаемых позвонков. Неужели конец одного из бойцов? Но кто именно сейчас рухнет?
Волчий оскал опять вздернул губы чопендоза. В таком состоянии ничто не могло дойти до его сознания. Однако хватило одного имени.
– Турсун… – произнес бача.
Тот невольно прислушался.
– Достопочтенный Турсун, твой отец, приехал и зовет тебя…
Еще несколько мгновений человек в меховой шапке выжидал, надеясь, что бой вот-вот закончится, и все, таким образом, решится само собой. Но верблюды расцепились и ревели изо всех сил, задирая морды к раскаленному небу, к зубчатым красным стенам, словно призывая их на помощь в последней схватке.
– Твой отец… великий Турсун… – лепетал бача.
И чопендоз покинул место боя.
* * *Уроз шел с высоко поднятой головой, глядя своими слегка раскосыми глазами лишь на узкий проход, освобождаемый для него толпой, создаваемый ею в своем собственном теле еще с большим основанием, чем для любого другого чопендоза.
Разве не он был самым знаменитым?
Уроз, казалось, не видел проявлений этого исключительного почтения и, казалось, не слышал похвал в свой адрес, а если и слышал, то внимал им без удовольствия, скорее даже с неприязнью. Дело в том, что он был весь во власти противоречий. С одной стороны, им владела сильная, можно сказать, единственная страсть: жажда славы. Без нее он не мог жить. Она нужна была ему любой ценой. Как хлеб, как вода. И слава ему принадлежала, преследовала его, шла за ним, сияющая, верная и покорная. Но кто дарил ее ему? Толпа… чернь… Вонючая потная масса. Простодушные взоры. Безвольные рты… И вот он, Уроз, чья честь требовала, чтобы он никогда и ни в ком не нуждался, зависел от этого стада в самом главном, в том, что составляло для него смысл жизни.
