Нина Молева - Марина Юрьевна Мнишек, царица Всея Руси
— Ладно, не это важно. О кончине московского царя Федора слышал?
— Дидаскалы толковали.
— Вот и объясни мне по лекарскому вашему разумению, почему похоронили его не в царском одеянии, почему после кончины не постригли. Гроба каменного и того по мерке подбирать не стали. Не от небрежения же! При погребении государя порядок строгий блюдется. Ничто тебе на ум не приходит? Болел чем? Или…
— О, светлейший князь, мне остается только подтвердить возникшее у вас предположение: или был отравлен. Яды, как вы наверняка знаете, ваша светлость, имеют разное действие. От скоротечных — по телу знаки тут же идут, опухоль — час от часу растет. Так, рассказывали, было с родителем скончавшегося государя.
— Государем Иваном Васильевичем? Что именно?
— Он будто бы сидел за шахматной доской, когда лекарь поднес ему питье. После первых глотков царь упал головой на доску — только фигуры кругом раскатились. Рука свесилась и на глазах стала пухнуть, словно ее стали надувать воздухом. Все тело тоже, так что когда придворные решились к нему приблизиться, пуговицы стали отлетать от кафтана, а швы на одежде лопаться.
— Господи, спаси и помилуй!
— Может статься, и с царем Федором случилось нечто подобное? Тогда утром из спального, просторного платья переодеть его в дневное стало невозможно.
— Отсюда сермяжный кафтан! Ни у кого из придворных не займешь… Постой, лекарь, а постриг? Монашеское платье любое можно было взять — оно и так широкое.
— Но для пострига, ваша светлость, тело следует обнажить.
— Знаки!
— И пухлизна, ваша светлость. Насколько мне известно, подобный обряд совершает не один человек. Тайны не сохранить.
— И здесь сходится. Но остается маленькая гробница. Это при распухшем-то теле. Нет, по-твоему, лекарь, не получается.
— Осмелюсь возразить сиятельному князю. Каменную гробницу готовят не за один день, не правда ли? Думаю, она давно была исполнена и точно соответствовала размерам государя. Я слышал, он был совсем не большого роста.
— Если верить свидетелям, все придворные были выше него по крайней мере на голову. Московиты отличаются хорошим ростом.
— Так вот, ваша светлость, гробница могла казаться чужой для его царского величества из-за изменившегося объема тела. Вам не кажется это возможным, ваша светлость?
— Пожалуй… Значит, спешили они. Очень спешили.
— И хотели обойтись самым тесным кругом свидетелей.
— Но без слуг все равно было не обойтись.
— Слуги? Но уж их-то и вовсе просто убрать. Навсегда.
* * *— Слышал, ясновельможная супруга моя собирается в путь?
— С тем и пришла к тебе, Ежи. Хочу до Острога доехать.
— До Острога? С чего это моей супруге на ум взбрело в такую даль пускаться?
— Давно с сестрой не видались. Гонца прислала — очень просит.
— И у меня был человек из Острога. Хозяйка замка, по его словам, жива-здорова, на балах отплясывает ровно девочка.
— Хвала Господу, сестра на здоровье не жалуется.
— Зато моя уважаемая супруга все время жалуется, и вдруг больная спешит здоровую навестить. Что за секрет такой?
— Может, и мне, ясновельможный супруг мой, поездка такая на пользу пойдет. Я долго не прогощу в Остроге.
— Так что же вы задумали, две сестрицы? Может, посвятите меня в свои секреты? Сама знаешь, с князем Константы дел у меня быть не может. Он мне истинной веры не прощает, а я…
— Не знала, что тебе так важны церковные дела, муж мой.
— Это ты о чем?
— Все знают, при дворе покойного короля был ты среди диссидентов, с протестантами дружбу водил, а теперь…
— В верные сыновья папского престола записался, хочешь сказать?
— Я не говорила этого.
— Так подумала, пани воеводзина, что то ж на то ж выходит.
— Не мне судить моего супруга.
— Вот это верно. Но с ортодоксами мне до сих пор дела иметь не приходилось, а потому и князь Острожский…
— В Самборе не бывает. Так как же бы ты захотел, муж мой, чтобы сестра приехала ко мне?
— Могла бы и не приезжать, хотя знаю, верность истинной церкви княгиня не только хранит, но и постоять за нее умеет. Как только мир в их семье существует! А на вопрос ты мой, пани воеводзина, так и не ответила. Я жду.
— Сестра посоветоваться хочет. Слишком князь Константы опекать племянницу свою Беату начал.
— Его дело.
— Его-то его, да Беата стала дружбу водить с тем московитом…
— Каким? Из Литвы?
— Да, с тем, о котором разное говорят.
— Тихо, тихо, Ядзя! Все понятно.
— Вот и теперь московит этот в Москву поехал с Львом Сапегой.
— Выходит, проверить его князь решил. И если во всем убедится…
— То не лучше ли, супруг мой, если не Беате он слово, в случае чего, даст, а дочери нашей.
— А эта Беата какой веры придерживается?
— Вся в дядю, потому князь Константы так ею и дорожит — ортодоксальной церкви одной поклоняется и других склонить в свою веру старается.
— Бог с ней с верой. И со свадьбой тоже. Тут о московите думать надо. Князь Острожский ко двору не стремится, а нам бы помощь в этом деле куда бы как не помешала.
— Вот видишь, супруг мой…
— Пока ничего не вижу. А поехать тебе, пани воеводзина, и в самом деле стоит. Погода славная. Возок мы тебе выберем преотличный. Как на крыльях, туда и обратно слетаешь. На Беату посмотри. Только главное сестре докажи, что через Беату ее сыновья родные, твои племянники, могут большой доли наследства лишиться. Вот что важно, слышишь!
— Слышу, слышу.
— Вот и хорошо. А о дочери ни под каким видом не заикайся. Тут еще крепко подумать надо. Обо всем подумать. Ишь, сватья какая нашлась! Иди, пани воеводзина, в путь готовься. Раз решено, нечего откладывать.
Ушла. Каблучки по каменному коридору застукали. Знаю, недовольна, как детей удалось пристроить. Четыре дочери, пять сыновей.
Урсула за Вишневецким. Сама себе хозяйка. Властная. Как оса, злая. Наряды себе шьет, королевским под стать. А как на кавалера глянет, тот не знает, в какое окно выпрыгивать.
Анна — за Петром Шишковским, каштеляном Войницким. Должность неплохая. Прибыльная. А порода — что ж, из Шишковских об одном только Мартине говорить можно. Лицо духовное. Молод, а уже сколько книг ученых написал. Толкуют, быть ему кардиналом. Когда только — не доживешь, да и Анне проку от любого его церковного чина куда как мало.
Марине и Евфрозине еще женихов надо будет искать, а к тому времени и деньгами обзавестись. Ясновельможной супруге и невдомек, во что содержание Самбора им обходится.
Старший сын Стефан Ян всем взял. Собой хорош. Ловок. Ему бы при дворе быть — порода не та. Сидит старостой Саноцким.
Станислав Бонифаций жену именитую взял — княжну Софью Головчинскую. А толку? Денег у Головчинских кот наплакал. Столько и в приданое определили.
Миколай — староста Луковский. Не богат, не беден. От таких местная знать глаза отводит: не жених, на пирах не товарищ.
А о двух младших, что после Марыни на свет пришли, и говорить нечего. Учить их надо. Не в Польше же. Одна надежда — дед Бенат Мачиевский обещал в Риме устроить учиться. Без липших расходов. Пока подрастут, может, какое облегчение родителям и придет. Планы строить куда как хорошо, а тратиться каждый день с утра до вечера надо. Плывет, плывет золото, так между пальцев, как вода, и уходит.
Шепот. Изо всех углов. За дверями. В церквах теремных. Переходах… Настырный. Едва слышный. Что ввечеру, что днем. Тишина ли стоит, голоса ли. Будто лента шелковая — руку протяни! — тянется, посвистывает.
Чудится… Может, чудится. Все равно дверь в опочивальню сама на засов закладывать стала. Никогда такого в теремах не бывало. Девок и тех прогнала в прихожей спать. Они в постелю уложат — без них каждую складку полога переберешь. Под кровать заглянешь.
Веры нет. Никому. Брату тоже. Ему первому. В глаза заглядывает. Слова ласковые говорит. Чисто поет. Голос бархатный. Руки белые. Большие. Протянет — еле дрожь уймешь.
Толковал. Изо дня в день толковал. Тебе, сестра, царицей быть. Тебе, голубушка, державой править. Нешто хуже ты великой княгини Елены Васильевны Глинской, родительницы Грозного царя? Пять лет с Московским государством управлялась. Советов ни у кого не просила. Чего один Китай-город стоит! Захотела — и построила.
Да Бог милостив — женишка тебе достойного из заморских царей-королей высватаем. От него и дитя понесешь. Будет тебе с юродивым твоим маяться. Ведь не от радости великой за него шла.
А коли замуж не пойдешь, Федора Борисовича, племянника родного, наследником объявишь — плохо ли? Никто тебе не указ. Никто не угроза. Мало ты горя приняла, как бесплодием мужниным тебя, красавицу — кровь с молоком, попрекали? Чай, не забыла, как братец родной горой за тебя стоял, каких хитростей ни придумывал, чтоб в монастыре не оказалась. Помнишь ли, сестрица? Вот нынче и отблагодаришь. Пальцы мы с тобой одной руки — одна семья.
